Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Для Летиции это тоже был конец. Королева не простила ее за то, что та увела у нее возлюбленного. Она не позволила Лестеру представить жену при дворе и даже после его смерти не забыла обиды. Она заставила вдову Лестера выплатить короне все его долги, до последнего пенса, отобрала у нее поместья, когда-либо дарованные королевой, и вынудила графиню продать драгоценности в счет уплаты долга в пятьдесят тысяч фунтов. При этом сама Елизавета продолжала носить украшения, подаренные ей Лестером.

– Да, но не драгоценности мы помним лучше всего…

…и в любви, и в любых человеческих отношениях. Говорят, что, когда разбирали вещи после смерти королевы, у постели нашли сложенный клочок пергамента, на котором было нацарапано несколько последних слов от него. Коротенькая записка, в которой он благодарил за посланные ею лекарства, которые, однако же, не спасли графа от смерти, когда пробил его час. Несмотря на их разрыв, королева позволила ему покоиться с миром рядом с его сыном в Уорике.

– Да, их роман – это целая пьеса.

Пьесы были трубами, которые сзывали весь свет ко мне в Лондон. У меня были амбиции далеко не провинциального размаха. Я оставил стрэтфордский Гилдхолл далеко позади. Лондон был одним сплошным театром, и я появился в нем в самое подходящее время. Театр был у меня в руках, и я, как факир, показывал один фокус за другим, поддерживая полную иллюзию реальности. Я прибыл в точно назначенный час, как раз к поднятию занавеса. История взяла меня за руку. Все было возможно в эпоху, которая, как кушаком, опоясала земной шар первым кругосветным путешествием.

То были времена Дрейка, который в 1577-м вышел на корабле из Лондона, за три года обогнул весь свет и вернулся в целости практически со всей своей командой. Ограбив по пути флот короля Филиппа, он высыпал к ногам королевы несметные сокровища. Дрейк отлично вписался в эпоху.

То была эпоха Лондона. Жить в Лондоне значило стать с веком наравне. 

Я вошел в Лондон через Ньюгейтские ворота.

Следуя на восток за солнцем, я шел вдоль городских стен и ворот: Олдергейт, Крипплгейт, Мургейт, Бишопсгейт, Олдгейт, Ладгейт и, наконец, Ньюгейт. Все дороги вели в Ньюгейт.

Через эту брешь в оштукатуренных городских стенах 26 июня 1587 года я вошел в Лондон – никем не замеченный, безымянная тень из Стрэтфорда, глядящая на все широко раскрытыми глазами.

– И что же ты увидел?

Как только город всасывал тебя внутрь своих стен, ты не столько видел, сколько слышал Лондон. Голова моя еще была наполнена стрэтфордской тишиной и высоким небом Уорикшира, и больше всего в то утро меня поразил лондонский шум.

Литейные и оружейные цеха полным ходом готовились к войне с Испанией, и от реки на пересечении Темз-стрит и Уотер-Лейн и из-за Хаундсдитча раздавался такой грохот, что война с испанцами, казалось, уже началась. Наковальня Вулкана работала на всю мощь, и столбы дыма вырывались из труб с такой силой, что их, должно быть, было видно до самого Бискайского залива, если не дальше.

(Фрэнсис поет.) «В дале-еком Биска-айском зали-и-ве…»

Вдоль улиц разносились обрывки речитативов лондонских торговцев: тру-бо-чист – чищу тру-бы и дымо-хоо-ды, купите ве-е-ники и мее-тлы, у-уголь и-и дрова, я-года-череш-ня, чи-истая колодезная во-да-а, све-жие кревет-ки и ми-дии в раковинах… Крики накатывались, как морские волны, а сквозь них и над ними, как вопли чаек, слышались оклики другого рода: «Пода-айте хлеба, ради Господа Бога, несчастным заключенным Ньюгейта» – жалкие причитания голодных арестантов, жадно набрасывающихся на любые объедки.

(Фрэнсис снова поет.) «А о том, родная, что меня казнили, колокол церковный прозвонит тебе…» Грубая все-таки толпа эта лондонская чернь. Неужели ты все еще помнишь ее голоса, Уилл?

Прошли годы, а я все еще их слышу, и те голоса заглушают даже карканье ворон и скорбный напев вязов. Я слышу вновь их яростные проклятия, мольбы, смех и ярость, цоканье копыт и оглушительное громыхание повозок, насвистывание подмастерьев, заливистый хохот и резкие голоса уличных девок, ругань и крики на пристанях, эхом отдающиеся в доках, просоленное хриплоголосое гиканье моряков, вопли шлюхи, стегаемой кнутом по окровавленной спине, пронзительные оклики лодочников, уличных мальчишек, хулиганов, попрошаек – простонародья, бессмысленной толпы, источника жизненной силы Лондона.

– А ведь это была твоя будущая публика, твои зрители.

Они приходили послушать актера в костюме и парике, и он раздирал в клочья их чувства и оглушал их слух, а после в злобе они могли порвать на части и вспороть живот тому, кто сочинил ему слова. Днем они были накипью, плавучими отбросами, бурлящими в городской грязи, а ночью жили во внутренностях города, из которых они выползали утром на свет божий, вылупляясь, как блохи, в открытых ранах рассвета. Они жили и умирали личинками в его гниющих кишках.

– Да, это точно не Стрэтфорд.

Лондон оскорблял зрение, слух и обоняние. Печи Излингтона, в которых обжигали кирпич, как насос, выбрасывали наружу огненное море преисподней и изрыгали клубы дыма, который разносился среди церквей.

– Они, должно быть, прокоптили Лондон до небес.

Сами злодеяния Лондона были смрадными. И когда я прошел через Ньюгейтские ворота, одно шумное зловоние ударило мне в ноздри с особой силой. Как только я ступил внутрь городских стен, в приход Святого Николая Ньюгейтского, мой шаг замедлился, как у объятого ужасом приговоренного, приближающегося к плахе: я понял, что мне это напоминало.

– Ты услышал рев скота?

Сначала до меня донеслось зловоние крови. Неподалеку от ворот шумела скотобойня. Улица была скользкой от вонючего жира, а птицы черным дождем пикировали вниз, чтобы подхватить отбросы. Меня начала бить знакомая дрожь, и я стоял, беспомощно глядя на блеющих овец. Кольца требухи валялись повсюду, они извивались на булыжнике, оборванные ленты жизни, превратившиеся в нечто отвратительное, черное и неподвижное.

– Тебе это, наверное, напомнило милый дом родной, а?

Страшная тень Стрэтфорда, поприветствовав меня, юркнула в арку и стрелой понеслась прочь от запахов и звуков этого ужасного зрелища. Как бледный призрак, я поплелся мимо торговок устрицами и торгующихся с ними кухарок, повернул на юг к Ладгейтскому холму и неожиданно оказался у церкви, чьи массивные очертания я видел на протяжении многих миль пути.

– Собор Святого Павла[73]?

Зрелище ужаснее любого ада. Центральный проход был заполнен человеческими отбросами: как настороженные остромордые волки, адвокаты и их клиенты обсасывали кости своих дел; самые большие лондонские распутники заявляли здесь о своих пристрастиях, и их гульфики красного цвета выпячивались, как пучки редиски, пока они с важным видом прогуливались туда-сюда – как похотливые обезьяны, бесстыжие, как козлы, как волки в течке, – в поисках первой попавшейся девки, которая расставила бы ноги за шесть пенсов; здесь же самые вспыльчивые Тибальты в стране выставляли напоказ свои испанские клинки, с нетерпением поджидая случая надерзить и сразиться с подобными себе бретерами.