«Если», 2016 № 03 - Журнал «Если»

Никого.

Лежал на тахте альбом, и желтым огнем светила с его страниц репродукция собора в Руане. Лежал синий шарф, которым Летта обматывалась, когда была дома. Неторопливо перебиралась через гостиную стайка муравьев-мусорщиков, иногда останавливаясь, чтобы съесть невидимую мне крошку.

Я вспомнил, как несколько дней назад Летта сказала, что совершенно не может спать из-за них.

— Почему?

— Боюсь, что сожрут. Открою глаза, а они на мне — шебуршат…

Я ей ответил тогда, что бояться нечего, не сожрут, не та генетика, муравьи не на это запрограммированы.

— А если какая-нибудь мутация?

Пришлось ей объяснить, что мутагенный процесс не может мгновенно, как взрыв, накрыть собой всю популяцию. Мутация — это точечное явление, и проступает она сначала лишь у отдельной особи, которая демонстрирует девиантное поведение.

Определить это легко.

— Ты видела на себе хотя бы одного муравья? Ну вот.

Кажется, Летта мне все равно не поверила.

Мерцал не отвеченным вызовом огонек блокнота. Я краем глаза отметил его, как только ворвался в дом. Однако сразу же подойти не решился. Так ждущий казни пытается хоть на секунду оттянуть свою смерть. Так тонущий пытается удержать в груди воздух, который неудержимо вырывается из нее. За последний час я, наверное, раз десять окликал Летту, но ментальная линия между нами была наглухо заблокирована.

Ладно, пусть будет смерть.

Задержав дыхание, я положил ладонь на зыбкую гелевую поверхность. И как будто нырнул в темную глубину, вынырнуть откуда было уже невозможно.

Но я и не собирался выныривать.

Я хотел достичь дна, даже если оно лежит за смертной чертой.

Только бы коснуться его.

Поверхность блокнота меленько, как при дуновении, зарябила. Слегка защипало пальцы — это устанавливался нейроментальный контакт. Теплая электрическая волна прокатилось по телу, и отдаленный шестьюдесятью минутами прошлого зазвучал у меня в голове голос Летты.

Этому предшествовали некоторые события. Предыдущие две недели мы вкалывали как сумасшедшие, пытаясь минимизировать обрушившийся на нас удар. К отключению энерголинии мы оказались абсолютно неподготовленными, и хотя она обеспечивала лишь четверть наших потребностей, выяснилось, что эта четверть чрезвычайно важна.

Хуже всего обстояло дело с плантациями хлореллы. Строго говоря, никакая это была не хлорелла. Это было что-то другое, генномодифицированное, как иногда напоминал нам Евлог. Однако никого это не волновало. Старый мир сгинул, пусть нам послужит хотя бы его язык.

Так вот, с хлореллой была полная катастрофа. Плантации фитопланктона на побережье существовали в открытой среде — им ни ухода, ни обогрева не требовалось. А вот в громадных хлорелловых парниках, укрытых пленочкой синтельда, следовало поддерживать постоянную и довольно высокую температуру. К несчастью, именно в эти дни ощутимо похолодало. На улице даже в безветрии было около восьми градусов ниже нуля. Для хлореллы — температура смертельная. Пришлось реквизировать почти все биологические печки, имеющиеся в домах, оставив лишь по одной, чтобы людям окончательно не замерзнуть. Пришлось также перебросить туда часть теплого воздуха из строений, обогреваемых термальными шахтами: центр игровой адаптации, например, был сразу закрыт. Дошло до того, что пришлось даже вырубить на дрова треть саксаула из фруктовых посадок за городом: костры в парниках горели теперь день и ночь. И все равно хлорелла как бы заснула. Прирост ее вместо стандартных семи процентов составлял сейчас менее одного. Она не умирала, конечно, но и практически не росла. А ведь потребление белковых бульонов, изготавливаемых из нее, оставалось на прежнем уровне. К тому же неудержимо надвигалась зима. И Бениш, который был у нас главным экономистом, уже подсчитал, что пищевые ресурсы, если иметь в виду именно хлорелловые парники, будут исчерпаны к началу весны. Перспективы безрадостные. То есть к весне мы рисковали остаться без ничего.

Пришлось пожертвовать фермами фитопланктона. Объем выемки из собственно фитосных агрегаций и связанных с ними открытых рыбных садков был увеличен аж в пятеро. Буера, везущие пластиковые контейнеры под загрузку, теперь ходили туда каждый час. К маю фермы должны были полностью истощиться, и, чтобы восстановить их до нормы, нам придется все лето хлебать один белковый бульон. Ну и жевать оставшийся саксаул, сладкая мякоть которого раньше шла исключительно на десерт.

Конечно, мы не сидели сложа руки. Были заложены две новые термальные шахты — уже непосредственно в парниках (что, на мой взгляд, следовало бы сделать еще три года назад). Началось сканирование глубинных земных слоев: искали угольный пласт, который, по слухам, разрабатывался морлоками. Были направлены две экспедиции в ближайшие брошенные города, чтобы, еще раз прочесав их как следует, собрать остатки бензина и древесный материал. Однако все это были долгоиграющие проекты. И шахты, и угольный пласт, даже если его удастся найти, мы могли запустить в работу только месяцев через шесть. А энергия, необходимая для выживания, нам требовалась прямо сейчас.

Оставался единственный выход: часть печек, ныне надрывающихся в парниках, из обогрева изъять, вынуть бактериальные ядра и поставить их исключительно на размножение. Бениш опять-таки подсчитал, что температура при этом понизится на два градуса. Хлорелла, конечно, начнет медленно погибать, но недели через четыре, встроив новые печки — молодые, источающие устойчивый жар, — мы сумеем вернуть ее в активный режим, и у нас при этом даже будет запас примерно в десять-двенадцать дней.

Эту программу мы и пытались осуществить. Работа была напряженная, требующая большого количества рук; циклы — круглосуточные, прерывать их было нельзя, многие поэтому отсыпались прямо в цехах, в наскоро оборудованных рекреациях, чтобы не тратить сил на дорогу домой. Вероятно, так трудно нам было только в те легендарные времена, когда Евлог с первыми немногочисленными соратниками закладывал город. Впрочем, тогда было, несомненно, труднее. Не было еще ни хлореллы с ее бульоном, ни саксаула, ни спасительных фитосных ферм. Питались в основном консервами и пайками из военных запасов. Я сам их не ел, но те, кто пробовал, говорят, что вкус отвратительный.

Мне в эти дни выпало заниматься проращиванием синтельда. Дело, в общем, несложное, поставленное у нас на поток, однако две смены без перерыва по семь с лишним часов выматывали меня до предела. До дома, благо недалеко, я все-таки добирался, но — как деревянный, пошатываясь, уже ничего не видя и не соображая — ел, прикрыв веки, и сразу заваливался спать. А ночью вскакивал в ужасе: лед мы для скорости укладывали в один мономерный слой, и я боялся, что на каком-нибудь горячем участке его прорвет. Пока этого, к счастью, не произошло, но я печенкой чувствовал, что рано или поздно мы получим неприятный