Сорок правил любви - Элиф Шафак

Однако мне пришлось разочароваться, так как Бейбарс пожал плечами и сказал, что ему наплевать. Потом он полез в кошель, выложил нечто красновато-коричневое на ладонь, сунул это в рот и стал медленно жевать.

— Хочешь? — спросил он.

Я покачала головой. Уж я-то знала, что это такое.

— Не представляешь, от чего отказываешься.

Он ухмыльнулся, повалился на кровать и впал в оцепенение.

Выпив пива и нажевавшись конопли, Бейбарс стал хвастаться теми ужасами, которых навидался на полях сражений. Несмотря на то что Чингисхан давно умер, несмотря на то что его тело давно сгнило, его дух все еще витал в армиях монголов. Так сказал Бейбарс. Подстрекаемые духом Чингисхана, монгольские армии нападали на караваны, грабили деревни, убивали женщин и мужчин без разбора.

— Тишина после страшной беды — самый сладостный звук, какой только можно услышать на земле, — произнес он невнятно.

— Печально слышать, — прошептала я.

Вдруг он умолк, словно у него больше не было слов. Не о чем было говорить. Схватив мою руку, он повалил меня на кровать и сдернул платье. Глаза у него налились кровью, он хрипел, и от него отвратительно пахло коноплей, потом и похотью. Грубо и больно он с одного маха вошел в меня. Когда же я попыталась отодвинуться, чтобы немного смягчить боль, Бейбарс с силой прижал меня, так что я не могла пошевелиться.

Долго продолжал он неистовствовать, но удовлетворения явно не получал, и я испугалась, что это никогда не кончится. Однако прошло немного времени, и он вдруг затих. Все еще не слезая с меня, он с ненавистью поглядел на мое лицо, как будто тело, которое несколько минут назад приняло его, вызывало у него отвращение.

— Прикройся, — приказал он, скатываясь на кровать.

Я надела платье, искоса наблюдая за тем, как он положил себе в рот еще немного конопли.

— С сегодняшнего дня будешь только моей, — произнес он, энергично работая челюстями.

Такие предложения не были чем-то необычным в нашем доме терпимости. Естественно, я знала, как надо себя вести в таких ситуациях. Мне следовало изобразить радость оттого, что я буду обслуживать единственного мужчину, которому за это надлежало щедро потратиться, чтобы порадовать хозяйку. Однако почему-то мне не захотелось врать.

— Не получится, — отозвалась я. — Скоро меня тут не будет.

Бейбарс расхохотался, словно не слышал ничего смешнее в своей жизни.

— Ты не сможешь, — уверенно произнес он.

Я знала, что не следует ему возражать, но не могла ничего с собой поделать.

— Ты и я не такие уж разные. Оба совершали в прошлом поступки, в которых искренне раскаиваемся. Однако ты стал стражником благодаря положению твоего дяди, а у меня нет такого дяди, как ты понимаешь.

У Бейбарса окаменело лицо, и в холодном отстраненном взгляде заполыхала ярость. Рванувшись ко мне, он схватил меня за волосы.

— Разве я не был добр к тебе? — взревел он. — Что ты себе позволяешь?

Я открыла было рот, чтобы ответить, но не произнесла ни звука из-за неожиданной острой боли: Бейбарс ударил меня по лицу так, что я отлетела к стене.

Со мной такое случилось не в первый раз. Мужчины били меня и прежде, но никогда еще мне не было так плохо.

Когда я упала на пол, Бейбарс принялся топтать меня ногами и изрыгать проклятия. Именно тогда я испытала нечто необъяснимое. Я корчилась от боли, мое тело умирало от каждого удара, а душа — по крайней мере, мне казалось, что это душа, — отделялась от умирающего тела, превращаясь в нечто легкое и свободное.

Я как будто парила в небе. Словно попав в мирное пространство, где не надо было ничему сопротивляться и никуда стремиться, я парила над всеми. Потом полетела над недавно убранными пшеничными полями, где ветер трепал косынки крестьянских девушек и где по вечерам то тут, то там появлялись светлячки, похожие на волшебные огоньки. Я чувствовала, что падаю — падаю вверх, в бескрайнее небо.

Умирала ли я? Если это была смерть, то она совсем меня не пугала. От моих бед почти ничего не осталось. Я уходила туда, где царили свет и чистота, где ничто не толкало меня в грязь.

И тут я вдруг поняла, что пережила свой страх, и очень удивилась этому. Неужели я не уходила из дома непотребства только потому, что боялась унижений, побоев или чего-нибудь похуже? Если я не испугалась смерти, решила я в душе, то ничто больше не удержит меня в этой крысиной норе.

Шамс Тебризи был прав: грязь не снаружи, а внутри. Закрыв глаза, я постаралась представить другую себя, раскаявшуюся и помолодевшую, которая шла прочь из борделя в новую жизнь. Сияя юностью и уверенностью в себе, я словно была защищена от всякого зла, испытав настоящую любовь. Видение показалось мне до того реальным, тем более привлекательным, несмотря на кровь и боль в груди, что я не могла не улыбнуться.

Январь 1246 года, Конья

Беспрестанно краснея и потея от волнения, я старалась набраться смелости и поговорить с Шамсом Тебризи. Мне необходимо было спросить его об углубленном чтении Кур’ана, но проходили недели, а я никак не могла дождаться подходящего случая. Хотя мы жили под одной крышей, встретиться никак не получалось. Зато сегодня утром, когда я подметала двор, Шамс вышел один из дома, явно настроенный поболтать. На сей раз я не только смогла поговорить с ним подольше, но и осмелилась заглянуть ему в глаза.

— Как твои дела, дорогая Кимья? — весело поинтересовался Шамс.

Трудно было не заметить, что выглядит он необычно, словно ему было видение. Я знала, что у него бывают видения, и в последнее время чаще, чем обычно, и уже научилась распознавать соответствующие признаки. Каждый раз, когда Шамса посещали видения, у него бледнело лицо и глаза становились как будто сонными.

— Приближается буря, — пробормотал Шамс, глядя на небо, на котором уже собирались серые облака, предвещавшие первый снег в этом году.

Я поняла, что подвернулся удобный случай задать ему вопрос, который мучил меня.

— Помнишь, мы говорили с тобой, что все понимают Кур’ан по-своему? — спросила я, старательно подбирая слова. — С тех пор мне очень хотелось задать тебе вопрос о четвертом уровне.

Шамс внимательно посмотрел на меня. Мне нравилось, когда он пристально вглядывался в мое лицо. И еще я подумала, что он красивее всего именно в такие минуты, когда у него сжаты губы и на лбу появляются морщинки.

— О четвертом уровне не говорят. Есть этап, на котором слова бессильны. Когда вступаешь в эту зону любви, язык не нужен.

— Хотела бы я когда-нибудь достичь его, — вырвалось у меня, и я смутилась. — То есть я хотела сказать, наверное, и я смогла бы научиться читать Кур’ан с такой проницательностью, что мне не нужны будут слова.

Губы Шамса раздвинулись в легкой улыбке.