Рассекающий поле - Владимир Козлов

– Не может быть.

– Мы начинали за тебя волноваться.

– Я совсем ничего не вижу. Вернее, вижу, но совсем не то, что существует.

– Что, например?

– Много насекомых. Как это отвратительно!

Зрачки не могли сузиться и следующие два дня. Сева страдал, потому что ничего не мог делать. Оставалось перебирать струны.

– Антон, брось все, бери ручку, пиши песню. Пиши, а то я потом забуду.

– Давай, Гомер.

И Сева стал, медленно растягивая слова, по слогам выпевать:

– Записал?

10

В октябре Севе выдали на руки тоненькую, на скрепке, книжку его стихов.

– С-старик, это этап в развитии каждого м-мастера, – сказал Егор, положив ему руку на плечо, будто посвящая в рыцари. – Теперь ты должен устроить п-п-презентацию. И это будет не просто презентация…

Сева поддался, потому что ему было все равно. Он двигался вперед в надежде, что смысл постепенно появится – главное ввязаться в бой, – но он не появлялся. Сева думал о том, как вчера затащил в свою кровать девочку, которая оставила его в смятенных чувствах своей опытностью и запахом. Выглядела она даже слишком идеально для него, она была похожа на молодую любовницу толстосума, которая сдуру пошла со свинопасом. А когда она возбудилась, от нее пахнуло соленой селедкой. И этот тошнотворный дух преследовал Севу по сию минуту. А когда во время затянувшейся прелюдии она в третий раз попросила его поцеловать ее, он решил уточнить: «Куда?» «В жопу – куда же еще», – глумился он над собою, вспоминая этот эпизод – и то, что кончил минуты через три после того, как вошел. А как вы хотели – таков беспорядочный секс.

– Ты должен предстать во всей своей м-м-многоликости, старик. Посмотри, твои стихи кишат г-г-героями, у них свои г-голоса, свои мифы. А это мое любимое место: «Когда во мне кончились люди, / из меня побежали собаки, / выплыли рыбы, / выползли черви», – когда Егор читал стихи, его заикание проходило. – Ч-чего ты смотришь? Это не т-творчество принадлежит тебе, старик, а ты ему – так что отрабатывай. Д-д-дар – обязывает.

Сева не сопротивлялся. Книга не радовала, потому что не было того близкого, с которым он должен был ее разделить. Он ее составил в июне, валяясь голышом с Мариной на расстеленном на полу красном ватном одеяле. И только потом, в августе, добавил туда мучительную вещь, написанную после расставания. Куда теперь все это девать? Зачем это? Собственная жизнь казалась бредовой, чужой. Стихи, которые записывал сегодня, казались чужими – они расширяли сознание, но доверия к ним быть не могло: Сева бы под ними не подписался. Но и сопротивление тоже не имело смысла.

Кстати, и название книжки придумал Егор – «Оскомина». Внутри самой книги этого слова не было.

– Сколько п-песен у тебя из этих стихов? – спросил Егор, ткнув в книжку.

– Штук четырнадцать.

Он широко растянул свою нарочитую улыбку профессионала с гнилыми зубами.

– Старик, у нас будет полноценная п-программа!

Егор сиял: он увидел благодатный материал, а главное – правильно почувствовал момент, в который можно выступить в роли режиссера чужой жизни. Была только одна сложность – из университета его выперли, в общежитии он теперь бывал наездами. Его светлая и всегда восхищенная Света переживала: их гнездышко, зависть всех первокурсников этой общаги, лишалось хозяина. Да и он сам, кажется, решил возглавить перемены – во время приездов вел на балконе подозрительные лирические переговоры с длинноногой меломанкой Женей из общей компании, посещавшей их салон. Если это видел Сева, значит, это видели и другие.

Егор решил, что презентация состоится в Волгодонске. Он нашел помещение культурного центра «Панорама», в котором проводили свадебные банкеты и официальные мероприятия. Он нашел работника цирка, настоящего клоуна, и уговорил его прочитать стихотворение Севы c подходящим названием «Шут». Он нашел красивую пару балетных танцоров – они придумали танец на мотив одной из песен, проигрыш которой можно было наяривать бесконечно. Он придумал сценку, в которой Сева читал стихи, дымя сигаретой в луче света и вращаясь на стульчике из-под пианино. Один текст он выбрал для себя – и специально репетировал заикание в определенных местах. Он собирал совещания у себя в квартире, заваленной книгами и музыкой, он долго обсуждал костюм циркача, а между делом говорил о том, что у него была женщина – глотательница шпаг, и он запомнит надолго то, как она заглатывала. Сева сидел в сигаретном тумане, и только что-то глубоко внутри фиксировало, что это уже какой-то другой Егор.

Но когда Сева выходил из его девятиэтажки, он удивлялся, что вокруг тот самый Волгодонск, в котором он еще недавно жил. Изнутри этого дома город было не узнать. Сева подхватил там какую-то старую бесформенную шляпу – вещь, в их семейной квартире немыслимую, – и, примерив раз, получил ее навсегда. И вот он шел в этой шляпе, художник среди людей, глядел с удивлением на город последней советской стройки, в котором так и не успели вырасти деревья, и понимал, что и сам он уже какой-то другой. «Люлей бы не выхватить», – мрачно подумал он, проходя мимо молчащей компании подростков в этой шляпе.

А на хеллоуин в общаге Сева целовался со Светкой. Та вошла без стука в гриме то ли феи, то ли ведьмы – Сева не разглядел, потому что фея впилась в него, чистившего картошку в обличии старого седого демона. Этот поцелуй давно назревал. Но через минуту она вырвалась и попыталась порхнуть к двери. Демон ухватил ее за юбку – та чуть не стянулась.

– Ты думаешь, что со мной так можно? – сипло спросил Сева откуда-то снизу.

– Феям все можно, – сказала она и убежала.

Сева поднял брошенные где попало картофелину и нож. И чем обыденнее были его действия, тем сильнее жег демонический гнев. Ты, девочка, кажется, не понимаешь, во что ты вляпалась. Наша бабочка решила полетать над вулканом. Наша летунья дразнит чудовище. Я просто сожру тебя, милая. Я накажу тебя за твою легкость. Сева не узнавал этого голоса, звучащего в голове, но он странным образом нравился ему.

По городу было расклеено несколько черно-белых афиш. На них было крупно: «Всеволод Калабухов с программой “Оскомина”», мельче – «стихи, мелодии, голос», еще мельче – логотип творческого объединения «М’Арт», которое в процессе написания афиши придумал Егор, и – «вход свободный».

Сева приехал за сутки до вечера. Захватил пачку своих книжек – и сразу по приезде пошел отнести две штуки в юношескую библиотеку в соседнем доме. Он зашел туда – и что-то в груди защемило, как будто он вошел в намоленный им самим храм, в котором ему впервые открылся замысел самого себя. И в храме этом у кого-то хотелось просить прощения. Причем совсем не за украденный когда-то томик Достоевского. За столом сидела женщина, которую он сразу узнал – а она его. Сева не помнил, как ее зовут, но она была тогда – среди бардов. Она общалась с Сергеем, который коллекционер. Она никогда не открывала рта, когда звучала музыка, – никаких разговоров. Да, и она слышала, как он поет. У нее были большие лучистые глаза – княжна Марья у маленького очага культуры.