Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

— Почему ты уверен, что я в тебя не влюблена? Откуда тебе это знать? Я тебе никогда об этом не говорила, а ты сам не спрашивал.

— Ну-ну, не стоит преувеличивать. — Он был спокоен, моя реакция его не удивила: он прекрасно знал, какие чувства я к нему испытываю, точнее, испытывала до недавних пор — до той нашей последней встречи две недели назад.

Возможно, я испытывала их и до сих пор, но теперь они были запятнаны, смешаны с тем, что не может сосуществовать с любовью. По крайней мере, с той любовью, о которой он сам мне только что говорил. Он все знал. Человек всегда чувствует, когда его любят, — если он в здравом уме и если эта любовь не является тем, чего он страстно желает, потому что тот, кто желает чего-то страстно, не может смотреть на вещи трезвым взглядом и видит не то, что есть на самом деле. Но в случае с Диасом-Варелой этого опасаться не приходилось: он, как ни грустно мне это сознавать, не хотел, чтобы я его любила, не делал ничего, чтобы добиться моей любви — она была ему не нужна.

— Если бы ты меня действительно любила, тебя не испугало бы то, что ты узнала, да и выводы ты так быстро не сделала бы. Ты бы нервничала, ждала, что я дам хоть сколько-нибудь приемлемые объяснения. Думала бы, что, возможно, у меня не было другого выхода, что у меня были очень серьезные причины, о которых тебе не известно. Ты была бы готова быть обманутой, ты хотела бы, чтобы тебя обманули.

Я пропустила мимо ушей его последние слова, хотя он явно говорил их не зря: ему нужно было к чему-то меня подвести.

— Преувеличивать? Я ни капли не преувеличиваю, и ты это прекрасно знаешь. Просто все дело в том, что тебе не нравится чувствовать ответственность. Впрочем, "ответственность" — слово в данном случае неподходящее: никто не может отвечать за то, что кто-то его полюбил. Успокойся: в том, что я тебя люблю, твоей вины нет. Мои чувства тебя не касаются: ты тут ни при чем, это мое личное дело. Хотя, конечно, я понимаю, что для тебя они представляют некоторое неудобство. Если бы Луиса узнала, насколько сильно ты ее любишь (возможно, сейчас, подавленная горем, погруженная в печальные мысли, она наверняка воспринимает твое отношение к ней лишь как заботу о вдове лучшего друга), и тем более если бы узнала, на что ты ради этого пошел, это знание упало бы ей на плечи неподъемным грузом. Возможно, она даже наложила бы на себя руки, будучи не в силах этот груз нести. И это одна из причин, по которым я ей ничего не буду рассказывать. Так что на этот счет можешь не беспокоиться.

На самом деле я еще не приняла окончательного решения — я колебалась, слушая его. То, что я слышала, иногда казалось мне совершенно возмутительным, иногда возмущало чуть меньше, и тогда я говорила себе: "Я подумаю над этим потом, когда останусь одна. Подумаю спокойно и хладнокровно". Но Диаса-Варелу следовало успокоить: чтобы выйти из его дома, чтобы не бояться его — ни сейчас, ни потом, хотя я уже не буду чувствовать себя в абсолютной безопасности никогда. И потому я решилась и сказала ему насмешливо (у меня тоже имелись основания для того, чтобы говорить с ним подобным тоном):

— Хотя, конечно, это был бы лучший способ избавиться от нее — сделать то же, что ты сделал с Десверном, только почти не запачкав при этом рук.

Он не оценил юмора (да и шутка, правду сказать, была неудачная) — сразу стал серьезен и, казалось, начал готовиться дать отпор. Резкими, энергичными движениями он еще выше закатал рукава рубашки (словно собирался драться со мной или продемонстрировать свою физическую силу), так что обнажились бицепсы, и он стал похож на Рикардо Монтальбана, Хильберта Роланда[8]или еще на кого-нибудь из смуглых красавцев пятидесятых годов — симпатичных парней, которых все уже давно забыли. Нет, разумеется, он не собирался со мной драться и не собирался бить меня — это было не в его характере. Просто мои слова его очень задели, и он решил дать достойный ответ.

— Я рук не пачкал, не забывай этого. Я был очень осмотрителен. Ты не знаешь, что это такое — запачкать руки. И понятия не имеешь о том, насколько удобно действовать через посредников. Как ты думаешь, почему к таким методам прибегают теперь все кому не лень, стоит им столкнуться с малейшей проблемой, малейшим неудобством или малейшей неприятностью? Почему судебные тяжбы и бракоразводные процессы ведут адвокаты? Думаешь, только потому, что они знают законы и умеют ими ловко манипулировать? Зачем, по-твоему, актерам и актрисам нужны импресарио, тореадорам, боксерам и прочим — менеджеры? Почему предприниматели прибегают к помощи подставных лиц и наемных убийц? Не только для того, чтобы не запачкать рук в буквальном смысле слова, не только потому, что не хотят рисковать репутацией, не только из трусости — большинство тех, кто пользуется подобными услугами, сами начинали с того, что оказывали их другим. Возможно, они даже большие мастера в этом деле и сами неплохо могли бы проучить кого угодно и даже пулю влепить, если понадобится, так что вряд ли они боятся, что без чужой помощи им не справиться. Почему, как ты думаешь, политики посылают солдат на войны, которые сами же объявляют (а иногда даже не потрудившись их объявить)? Они, в отличие от тех, первых, не смогли бы выполнить работу, которую выполняют солдаты, но это не единственная причина. И в том, и в другом случае мы имеем дело с самовнушением: эти люди не сомневаются, что их совесть чиста, — уверенность в этом появляется всегда, когда работу делает за тебя кто-то другой, а ты можешь при этом даже не присутствовать, можешь находиться далеко. Невероятно, но это так и есть. Я испытал это на себе. Человек в конце концов начинает верить, что действительно не имеет отношения к случившемуся, хотя он сам все придумал и организовал, сам за все заплатил. Разведенный муж убежден: в том, что он жестоко обобрал бывшую жену, виноват адвокат, а сам он к этому непричастен. Знаменитые актеры и актрисы, тореро и боксеры извиняются за те непомерные гонорары, которых требуют их импресарио и менеджеры, словно те действуют не по их указке. Политик, который смотрит новости по телевизору или читает в газетах об ужасных последствиях бомбардировок, начатых по его приказу, или о бесчинствах, творимых солдатами его страны на чужой территории, сокрушенно качает головой и возмущается бездарностью и жестокостью генералов, словно после того, как военные действия начались, он уже не может контролировать своих людей, словно не сам является виновником того, что происходит за тысячи тысяч километров от него без его участия и без его присутствия. Он уже забыл, что все началось по его воле, что это он скомандовал: "Вперед!" И точно так же саро,[9] узнав о том, что головорезы, которых он послал с кем-то разобраться, не ограничились парой-тройкой трупов, как им было велено, а перебили кучу народу да еще и поотрезали убитым головы и гениталии, будет потрясен услышанным и подумает, что его подчиненные — просто садисты, а о том, кто развязал им руки и позволил делать все, что им заблагорассудится, кто сказал: "Пусть все ужаснутся, пусть у всех волосы встанут дыбом, пусть это будет для них хорошим уроком!" — этот capo даже и не вспомнит.