Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Михаил Кожемякин

Полусотник Иван Воейков Алене так сказал: «Видно, Маринка твоя нашего сотника околдовала… Смурной он стал какой-то… А раньше веселый мужик был. Перед бражкой не сидел в затмении… Все вы, бабы, – колдуньи! Одна напасть от вас!» И после этих слов он Алену пониже спины пятерней и ухватил. Так она стукнула его тряпкой по морде наглой да убежала от греха подальше!

– Ишь ты, разошелся полусотник, скотина этакая! – осерчал Григорий да как вдарит кулаком по прилавку. Громко вдарил, Алену в краску вогнал. Она Гришу угомонить хотела, да он не послушался – сердился все да кричал. Ну точно дитя малое!

– Я вот подговорю дружков-приятелей, так мы энтого Воейкова враз подкараулим, когда из кремля в город пойдет, к рядам торговым! – грозился Пастильников. – В темном уголке подкараулим да березовой-то кашей и накормим, чтобы к честным девицам с ласками своими погаными не лез!

– Нешто ты, Гриша, ревнуешь меня? – лукаво спросила Алена.

От Марии Юрьевны она успела узнать, что ревность – верная дорога к самой страстной любви. Мария Юрьевна в былые времена первейшая красавица была и многим кавалерам головы вскружила! Да и ныне она еще хороша, особливо ежели подкормить да приодеть!

– А ежели ревную, ты-то что скажешь? – в тон ей, игриво, спросил Пастильников и ухватил ее совсем так, как давеча тот Воейков. Только Алена драться не стала, а потупила очи и ответила тихонько, со вздохом томным:

– Скажу, что мил ты мне давно, Гришенька…

Этим вздохам она тоже от Марии Юрьевны научилась. Многое ей успела рассказать узница про вольные да шляхетные нравы Речи Посполитой да про то, как там кавалеры за дамами ухаживают, а дамы их красотой да обхождением чаруют.

– Я мил али сласти мои, Аленушка? – переспросил Пастильников.

– И ты, и сласти твои, сокол мой ясный! – ответила Алена, утирая губы платком. Она уже успела угоститься и нежными, словно пуховыми, пирогами, и гордостью Григория – яблочной пастилой.

Григорий не удержался и поцеловал Алену прямо в сладкие, пахнущие пастилой губки. А потом с готовностью стал собирать очередной кулечек с подарочками – для нее и для Марины-узницы. Собрал передачку – и не захотелось ему Алену обратно в башню отпускать.

– Ах ты, лакомка моя… – ласково сказал он. – Ровно дитя малое… Не возвращайся в башню, Аленушка! И в монастырь тоже не иди…

– Куда ж мне идти, Гришенька?

– Со мной оставайся, милая…

– Как же можно?! Послушница я…

– Послушница – чай, не черница. С послуха и обратная дорога есть. Говорил я тебе уже – уедем мы отсюда далече! Хочешь – на Украйну, хочешь – на Дон вольный, а может, и подалее, за Камень, в Сибирь! По дороге и обвенчаемся по-тихому!

Пастильников горячо обнял Алену и пытливо заглянул ей в глаза, ожидая ответа.

– Что ж ты, Гриша, ради меня дело свое бросишь? Лавку свою? Доход? Пастилу? – не поверила Алена.

– Да какой здесь доход! – плюнул под прилавок Пастильников. – То ярыжные мзду клянчат, то подьячему взятку поднеси, то дьяку подарочек! А то, гляди, придет стрельчишня, лавку разобьет, да и самого прибьет, как давеча!

И вдруг, спохватившись, добавил:

– Нешто ты думаешь, что раз я торговый человек, так для меня мошна главное?! И ни души у меня нет, ни сердца?!

– Что ты, миленький, не думаю я такого вовсе!

– Так почему со мной в вольные земли бежать не хочешь?!

– Не могу я, Гриша, Марию Юрьевну бросить! Несчастная она… Никого у нее, кроме меня, нет!

– Кто она тебе? – удивился Григорий. – Сестра, мать, сродница? Никто ведь! Что ж ты о ней печалишься?

– Жалко мне ее, Гриша! – опустив глаза, призналась Алена.

– Что ж, эта жалость твоя больше любви ко мне будет? – не поверил Пастильников.

– Может, и не больше, милый, да не могу я госпожу мою горемычную бросить! – стояла на своем Алена. – Только с ней убегу! Хочешь меня увезти, так Марию Юрьевну спаси! Бежать ей надобно, а то убьют ее здесь, не ровен час!

Пастильников от изумления даже кулечек со сластями на пол выронил. Бухнулся на колени, собирать стал. Пока собирал – все чертыхался.

– Ишь ты, смиренница, чего удумала! Маринку из башни спасти! Государеву изменницу! Да за это ж не только на дыбу, за это ж башку долой! Вон сотник твой мне первый же ее и отрубит!

– А может, и не отрубит… – задумчиво протянула Алена. – А может, и вовсе наоборот… Добро, что ты, Гришенька, про сотника-то напомнил!

– Ты что, глупая?! – не поверил своим ушам Пастильников. – Нешто царев пес на такое дело решится? Государя своего предать?!

– А может, и решится… – медленно, словно взвешивая каждое слово, сказала Алена. – А ежели решится, ты, Гриша, ему и мне поможешь?

– Окстись, девица, окстись, милая! – Пастильников даже перекрестился от испуга. – И не говори со мной больше про Маринку твою! Тебя я люблю, не ее, тебе и помочь хочу!

– А я ей служу! – веско и строго сказала Алена. – Хочешь меня любить, ей помоги!

– Ну что с вами, бабами, делать! – в сердцах воскликнул Пастильников. – Любого с ума сведете. Ох, пропади моя головушка! Ежели сотник твой помочь Маринке решится, то и за мной не заржавеет!

– Ну, смотри! – пригрозила Алена. – Ты, Гриша, слово дал! Купеческое! Теперь не отступишься, торговый человек!

– Не отступлюсь, бедовая! Не отступлюсь, Аленушка, только дай поцелую!

Пастильников рассудил, что сотник Рожнов, пес государев, ни в жизнь не станет помогать Маринке, а стало быть, слово купеческое сполнять не придется. Пусть Аленка верит, что он, Пастильников, согласен ее госпоже помочь. Лишь бы целовала жарче! А там девица-красавица и бежать на вольные земли согласится – без Маринки, конечно! Зачем им нужна эта Маринка? Несчастная она женщина, что и говорить, да только всем горемычным не поможешь! Ни мошны не хватит, ни сил, ни жизни человеческой…

Так и решил Пастильников, только Алена думала иначе. Вышла она из лавки Григория, крепко задумавшись. Служанка и добровольная помощница Марины Мнишек знала о Федоре Рожнове нечто такое, чего не ведал еще никто на свете. И даже сам Рожнов – пропадай его молодецкая головушка!..

Сотник Рожнов действительно зачастил к Марине. А ведь началось все с пустого разговора – зашел он более для порядку, чем по надобности какой, спросить – всем ли сиделица довольна, сыта ли она, не холодно ли ей, не мучат ли хвори. Аленка-прислужница как раз в посад за снедью отлучилась, Маринка одна была. На коленях в углу стояла, бусы свои латинские, что четками называются, перебирала да молитвы непонятные читала. Трогательно так читала, истово, чуть нараспев. И столько силы было в ее голосе да веры, что заслушался Рожнов, пробрало его чуть ли не до дрожи. Стал в дверях словно истукан и ни обратно уйти, ни подойти к ней поближе не смог… Оробел словно! Тьфу ты, пропасть, а ведь ни перед кем раньше не робел – ни перед Васькой Шуйским, ни даже перед государем Михаилом Федоровичем!