Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Михаил Кожемякин

– Понял…

– Понял, так ступай и гляди в оба! Чаю, скоро от стрелецкого головы сюда с хлебом да с солью пожалуют… Обо всем тотчас мне доноси!

Воейков поправил саблю и поскакал вниз, а Федор обернулся к своему молодому провожатому. Стрелецкий сотник глядел тревожно и невесело.

– Почто твои люди моих побили? – укоризненно спросил он. – Господин полковник этого не попустит! Беде быть, а может – и крови, упаси нас святые угодники…

– Полковнику вашему я сам ответ дам да спрошу, чего его люди воле государевой противились! – огрызнулся Рожнов. – Ты давай, друг, веди меня, показывай узилище, где Маринка сия томится. До нее у меня царево дело!

Вместо ответа молодой стрелецкий начальник вынул из-за пояса связку глянцевых от долгого употребления ключей и молча кивнул на малую дверцу, примостившуюся в простенке между двумя лестницами. Федор потыкал кулаком толстую железную обивку двери, взвесил на руке тяжелые языки засовов.

– Два запора накладных, замок врезной, работы, я чаю, немецкой, – усмехнулся почти презрительно. – Кабы вы башню так запирали… Надежно же вы, православные, от бабы бережетесь!

Караульный начальник вдруг бросил на Федора предостерегающий взгляд, в котором холодной змейкой скользнул жуткий страх перед непознанным:

– Погоди входить, сотник! То не просто баба… Колдовка она, кудесница! Сам слыхал, как она там день и ночь на богомерзком языке некие тайные слова читает! Ты прежде Богородице помолись да пальцы сделай вот так, чтоб от лукавого огородиться! – Он показал кулак со смешно оттопыренными рогаткой указательным и мизинным пальцами. Федор невесело рассмеялся:

– Не трусь, вояка! Баба она, просто баба. Доподлинно сие знаю, я ее и прежде видывал. То она молитвы латинские читает. Если, конечно, в уме от горя не повредилась и невесть что бормотать не начала…

Федор решительно откинул засовы, провернул ключ в замке. Его люди с нескрываемым любопытством толпились за спиной – всем было охота взглянуть на знаменитую «воруху Маринку». Пришлось прикрикнуть: «Чего вылупились?! Караулы ставить да коней вязать ступайте!» Подождал, пока по лестницам стихнет топот сапог и лязг оружья, еще раз обернулся на молодого стрелецкого начальника, подмигнул ему, распахнул дверь и шагнул за порог.

Сотник ожидал, что каморка пленницы будет не бог весть какой просторной, но тот крошечный чуланчик, в котором он оказался, живо напомнил ему место не жизни, а последнего упокоения – могилу или, скорее, каменную раку, в которую навсегда опускают царственные останки. Вытянутых в сторону рук почти хватило, чтобы достать до сырых стен. Узенькая бойница, скупо пропускавшая лучик света, и та была до половины заложена свежим кирпичом. И тем не менее в этой келийке нашлось место для грубого деревянного ларя, покрытого колючим соломенным тюфяком и старым лоскутным одеялом. Он, как видно, служил пленнице и постелью, и хранилищем ее скудного скарба. Две женщины, черты которых Федор не сразу различил в полутьме, сидели на убогом ложе, крепко держась за руки. Увидев вошедшего вооруженного человека, одна из них, повыше и покрепче на вид, порывисто вскочила и подалась ему навстречу, словно пытаясь закрыть подругу собой.

Федор сделал рукой успокаивающий жест и еще раз, несколько оторопело, обернулся к молодому стрельцу:

– Слушай, брат сотник, а две-то их почто? И впрямь колдовство…

Тот, словно спохватившись, поспешил пояснить:

– А, да это Аленка, прислужница, с девичьего монастыря ходит за Маринкой доглядывать, прибирать. Мои-то людишки ее, должно, в келийке сдуру и затворили!

Теперь Федор и сам мог разглядеть девушку. Еще совсем молоденькая, с милым полудетским круглым личиком, но рослая и крепкая, как видно, давно привычная труждаться и сносить лишения, она была облачена в простенькое домотканое платье. Светловолосую головку с дерзко высыпавшимися на лоб прядями покрывал длинный плат вроде монашеского апостольника, но из дешевой небеленой холстины, выдававший невысокое положение своей обладательницы в монастыре – нерясофорная послушница, а то и просто служка. Девчушка сразу понравилась Федору, вернее, понравилась та смелая горячность, с которой она бросилась на защиту своей подопечной. На нее, верно, можно будет положиться.

– Экая ты боевая, Аленка-прислужница, – обратился он к ней с дружеской насмешкой в голосе. – Ну-ка, посторонись ради дела государева! Да не бойся ты, глупая. Я не со злом пришел…

Прислужница недоверчиво оглядела сотника, без всякого почтения наклонив голову набок, но все же отступила и села подле второй женщины, снова взяв ее за руку. Пленница за все это время не произнесла ни слова и, казалось, даже не пошевелилась. Ее непокрытая голова с гладко убранными темными волосами, слегка посеребренными с висков ранней сединой, безразлично и в то же время гордо повернутая куда-то вбок, казалась в смутном свете выточенной из благородного светлого камня – такими неживыми и чеканными были тонкие и обостренные невзгодами черты лица. Лишь голубоватые жилки, едва проступавшие на тонкой белой шее, говорили о том, что под этой мраморной кожей еще бежит, сохраняя последние силы жизни, теплая кровь. Глаз, полуприкрытых пушистыми ресницами, Федор не видел вовсе, а вот ресницы узнал – они, должно быть, одни остались прежними от прежней Марины… Стало неловко и немножко стыдно, как будто он, здоровый и сильный, вошел в дом, где угнездились болезнь и горе.

Отступив на шаг, чтобы лучше рассмотреть пленницу, Рожнов слегка поклонился и, старательно подбирая польские слова, произнес:

– Витай, пани Марина! Я послан великим государем всея России Михаилом Феодоровичем охранять тебя. Никто больше не причинит тебе зла, над тобой отныне волен только сам великий государь. За этим я здесь, пани Марина.

Пленница очень медленно, словно каждое движение доставляло ей страдание, обратила к вошедшему свое бледное неживое лицо, и Федор наконец увидел ее глаза. Они-то одни и не были мертвыми у этого увядшего создания. Огромные, темные, пылавшие из глубины мятежным пламенем, они не смирились и не погасли!

– Какое еще зло можно еще причинить мне, пан? – тихо вопросила Марина, и ее голос, негромкий, но исполненный могучей внутренней силы, тоже совсем не походил на голос сломленной жертвы. – Твой царь убил моего маленького сына, а всех иных, кого я любила, убили ваши люди. Можете взять еще мою жизнь, но это будет милосердно, а милосердие чуждо вашему царю.

Марина дерзко посмотрела на Федора в упор, и ему показалось, что на ее мраморных щеках едва заметно проступили розоватые пятнышки румянца. «Вот оно что, она оживает, когда предчувствует схватку, – догадался он. – Была воительница, и осталась. Ладно, повоюем, коли так».

– Недосуг мне слушать твои хулы и крамолы на моего царя, пани Марина, – с несколько напускной строгостью выговорил он. – И соболезновать бедам твоим не стану, ибо слова – пустое. Изволь подождать немного, расставлю я своих людей по караулам и распоряжусь найти тебе иное жилище, попросторнее да посветлее. И на верхотуру[72], на солнышко, снова водить тебя станем…