Время банкетов - Венсан Робер

Какой политический смысл имели многочисленные банкеты в департаментах? Чтобы это понять, нужно вернуться к тостам, всякий раз обновлявшимся, и песням, которые порой тоже обновлялись. Так вот, и те и другие совершенно однозначны: они оппозиционны по отношению к министерству, но практически во всех случаях первым звучит тост за короля, а порой за ним следует тост за здоровье августейшей фамилии или наследника престола[302]. Ведь этот король — король конституционный, а при восшествии на престол он упразднил цензуру[303]: Хартию в тостах часто поминают вместе с королем («За короля! Он поклялся быть верным Хартии!») или саму по себе. Затем пьют здоровье присутствующих оппозиционных депутатов; затем, как правило, следуют тосты за общественные свободы, за судейское сословие, за свободу печати, за торговлю и промышленность. Осенью несколько раз предметом тоста становилась ассоциация за отказ от уплаты налога, или, что то же самое, память Хемпдена[304]; случалось даже, что ненависть к министерству проявлялась почти открыто, но скорее в песнях, чем в тостах (в Ниоре в куплетах упоминали «антифранцузский кабинет», а припев призывал: «Министров сих прогоним вон!»). Весной практически на всех банкетах непременно звучал тост за двести двадцать одного депутата или за сотрудничество трех властей. Никто не покушался ни на династию, ни тем более на личность монарха, но поддержка либеральному большинству палаты высказывалась совершенно недвусмысленно.

Если судить по тостам, умеренность провинциальных банкетов не оставляет ни малейшего сомнения. Это не помешало правительственной прессе сначала возмутиться, а затем встревожиться. Конечно, не все банкеты удостоились с ее стороны одинакового внимания, и в «Белом знамени» или «Французской газете» мы находим гораздо более подробные рассказы о трудностях, с которыми столкнулись орлеанские либералы, собиравшиеся устроить банкет, но в конечном счете от этого намерения отказавшиеся, чем о тех банкетах, которые состоялись на самом деле. Исключение составляет осенью банкет в Ниоре, а весной следующего года — банкет в Монтобане, о которых мы поговорим подробнее чуть ниже. 24 октября 1829 года «Белое знамя» публикует корреспонденцию из Ниора, претендующую на то, чтобы восстановить истину, искаженную в отчетах газет «революционных»:

Можно ли сомневаться, что при таком составе «все население города Ниора взирало на это собрание с ужасом и смятением, и на всех рынках назавтра твердили, что вот-вот начнется революция»? В самом деле, скандал получился двойной: появление на публике бывших деятелей революции (после окончания Террора прошло тридцать пять лет, но у контрреволюционеров была хорошая память) выглядело особенно тревожно потому, что другим гостям, и в частности главным героям празднества, ни в коем случае не следовало бы терпеть их присутствие. «Председательствовал на банкете г-н граф де Сент-Эрмин; с ним соседствовали господа Ажье и Трибер, зять и племянник цареубийц, Моген, Галло, Одри де Пюираво». То, что рядом с бывшими террористами на банкете, где пели: «Министров мы прогоним вон!», находились Моген или Одри де Пюираво, отъявленные либералы, было в порядке вещей. Но присутствие Ажье и графа де Сен-Эрмина, людей, близких к Шатобриану, которые были выбраны в палату как убежденные роялисты, но перебежали в другой лагерь, бесконечно возмущало представителей правительства: получалось, что в ниорском банкете участвуют предатели, и притом нимало этого не стыдящиеся. Так же как адрес двухсот двадцать одного, который в марте 1830 года не набрал бы большинства, если бы не два десятка депутатов, тоже перешедших с роялистских позиций на оппозиционные; так же как присутствие на банкете в «Бургундском винограднике» бывшего вандейского генерала Дюшаффо, ниорский банкет стал одним из первых тревожных сигналов, предвещавших полный политический крах министерства Полиньяка. Чтобы получить большинство голосов в палате и поддержку в стране, недостаточно было воскресить старые несогласия и старые распри; далеко не всех честных роялистов легитимистских убеждений испугали ультрароялистские инвективы. Эти роялисты были искренне преданы династии, но, подобно либералам, желали, чтобы королевская власть оставалась ограниченной; они мечтали о короле и Хартии, но не о короле без Хартии. По сути, они недалеко ушли от тех, кто в 1791 году выступал за представительную монархию, а вдобавок многие из них были галликанцами: две причины, по которым они отказывались от возврата к прошлому и вызывали ненависть ультрароялистов.

Что же до крайне левых республиканцев, они сумели остаться довольно незаметными. Люди, более радикальные, чем Лафайет, в особенности молодые, были готовы поддержать свержение монархии и даже тайно его готовить. Конечно, в провинции их было немного: на банкетах в департаментах их голоса почти не слышались, но в Париже весной 1830 года их заметить можно. Не столько на первом из банкетов земляков, где собрались молодые люди из департаментов Нор и Па-де-Кале (он состоялся за несколько дней до банкета в «Бургундском винограднике» и отличался умеренностью, способной рассеять тревогу наблюдателей)[305], сколько на тех, которые за ним последовали: там под эгидой Бенжамена Констана, Лафайета и других покровителей крайне левой сотрапезники почти открыто говорили о революции. 17 апреля на банкет собрались молодые люди из департамента Алье; двумя днями позже состоялся лотарингский банкет; 24 апреля — традиционный бретонский банкет под председательством депутата Гийема, который попросил всех присутствующих вместе с ним «произнести главный тост нашего конституционного порядка: „За Хартию, за три составные ветви власти!“». Затем комиссары от каждого из пяти бретонских департаментов, в том числе Дюбуа из газеты «Земной шар», предложили поднять бокалы последовательно за бретонскую ассоциацию (объединяющую тех, кто выступает за отказ от уплаты налога), за депутатов, которые поддержали адрес, за твердость избирателей, за писателей-патриотов и, наконец, за «гражданскую, политическую, религиозную и торговую свободу в обоих полушариях!» Слово «король» произнесено не было, и это заметили все[306]. Банкет закончился энергичной речью Лафайета, который напомнил о своих современниках 1789 года, «этих отважных парижских избирателях, которые в самый критический момент отважно подхватили знамя нашей нарождающейся свободы, а при виде полного и стремительного крушения Старого порядка противопоставили ужасам анархии усердие ревностного патриотизма», призвал к восстановлению национальной гвардии и гневно возразил тем, кто именует неумеренной демократией «такую организацию общества, при которой менее чем сотая часть французского народа имеет право посылать депутатов в палату, составляющую всего-навсего третью часть законодательной власти»[307]. Затем, в воскресенье 10 мая, состоялся банкет овернцев, на котором Лафайет и Бенжамен Констан призвали к мобилизации ввиду новых выборов[308]. Быть может, нечто подобное происходило также и на других подобных банкетах, например на банкете в Берри, где, по-видимому, звучали тосты за Учредительное собрание и даже за Конвент[309], но либеральная пресса перестала о них писать и, любопытным образом, правительство и ультрароялистская пресса также не обращали на них внимания. В конечном счете банкет, о котором не было рассказано в газетах, существовал только для тех, кто в нем участвовал; роялистская пресса видела в этих банкетах смешные демонстрации, которые не заслуживают детального описания; вдобавок предание гласности самых скандальных пиршеств могло поставить под сомнение твердость и решимость правительства, которое их допустило[310]. Что же касается либеральных листков, они старались не испугать умеренных избирателей накануне выборов и потому хранили величайшую сдержанность; не подлежит сомнению, что они исключали из публикаций чересчур смелые высказывания, которые наверняка звучали на банкетах. Известно, например, что газетный вариант речи Бенжамена Констана на овернском банкете 1830 года был сочинен через несколько дней после произнесения. Что ничуть не удивительно, если учесть, что Констан и парламентские речи произносил не по-писаному, хотя тщательно их готовил. Но уже после банкета он позволил Барро исправить пассажи, которые могли насторожить полемистов из «Французской газеты», а собственную неосторожность объяснил торопливостью[311].