Усама - Леви Тидхар

Голоса прибавили высоты тона и возбуждения. Желтый свет сочился под дверью, постепенно становясь белым. Показалось, что он чувствует ветер, холодный и чистый: горный ветер, – он дул и пробивался по краям двери. Он толкнул, и белый свет сделался ярче, обрел яркость желтого солнца, и тепло его прошлось по обнаженной коже. Он толкнул, и дверь открылась, а может, и исчезла, и голоса взвились в невыносимом крещендо. Довольно долго узник просто стоял на месте, глядя наружу. Он думал о свободе. Это было то, что оставалось у тебя, когда терять было больше нечего. Он вперил взор в прямоугольник яркого света, и на мгновение стало тихо. Голоса полетели впереди него, ожидая его на другой стороне.

Узник положил ладони на прямоугольник света, пробуя его. Не было никакого сопротивления. Он чувствовал ждущие голоса. Узник вздрогнул – разок – и замер.

Джо шагнул в дверь.

В то утро за моим окном сидела голубая сойка. Хохолок у нее на головке топорщился высоко, это означало, что птица была возбуждена либо готовилась напасть. Голубые сойки, они птицы драчливые. Они сильны, легко приспосабливаются и десятилетиями осваивают новые места обитания. Им нравятся яркие, блестящие предметы, вроде монет, и считается (не совсем заслуженно), что они нападают на гнезда других птиц, крадут у них яйца и птенчиков и даже сами гнезда. Голубые сойки, они птицы очень красивые. По-моему, за окном сидел самец. Я подглядывал за ним через стекло, а он в ответ поглядывал на меня, солнечный свет потоками лился сквозь стекло, и день по всему обещал быть великолепным. Встал я рано, потому что должен был ехать в аэропорт. Расцветку голубым сойкам дает не пигментация, а особое строение их перьев. Если помять оперение, то голубой цвет постепенно сойдет, поскольку нарушится строение перьев. Я встал с постели не будя жену и спустился на кухню. Включил кофейник и, пока ждал, просматривал свои пластинки, поставив, наконец, «Настроение индиго» Дюка Эллингтона: Дюк за фоно, Джо Нантон на тромбоне, Уэтсол на трубе, Бигард на кларнете, Фред Гай на банджо, Брауд на бас-гитаре и Сони Грир на ударных. Пластинку эту я купил еще мальцом, еще когда пластинки продавались в каждом магазине, и знал на этом старом виниловом диске каждый желобок, каждую царапину. Налив себе кофе и слушая Дюка Эллингтона, заметил, что голубая сойка спустилась за мной к кухонному окну и стрекотала через стекло, обращаясь ко мне. Допив кофе, я опять поднялся наверх, сопровождаемый звуками фортепиано, оделся, почистил зубы, забрал чемодан, уже уложенный. Жена повернулась на спину, открыла глаза, одарила меня сонной улыбкой, и я, наклонившись, поцеловал ее, после чего она перевернулась и опять уснула. Спустившись вниз, я снял пластинку, аккуратно убрал ее в конверт и поставил на ее место среди других. Прежде чем уйти, я рассеянно провел рукой по пластинкам. На улице я голубую сойку уже не увидел. В аэропорт ехал с полуоткрытым окном машины. Уловил запах блинов из закусочной ниже по улице. Добравшись до аэропорта, оставил машину на автостоянке и пошел в здание аэровокзала. Мне надо было лететь на какое-то собрание в Лос-Анджелес, и я, сев в самолет, в ожидании взлета делал кое-какие пометки в блокноте (наброски того, о чем собирался поведать собранию), а по большей части портил бумагу каракулями и рисунками.

* * *

На автобусе в тот день я оказался потому, что слишком уж много суматохи было из-за станции «Кингс-Кросс», говорили о неполадках в энергосети, но, если честно, никто не знал, что происходит. Из метро нас эвакуировали на пути к Юстонскому автовокзалу, и это походило на море нервного, раздраженного народа, слишком много тел оказалось вместе в одной толпе, люди старались попасть на работу, пихались, автобусы заползали на автовокзал, как улитки в красных ракушках, страдающие от летних холодов. Я уже опаздывал, а в тот день должен был проводить презентацию, вот и пробивался к автобусу и как-то ухитрился даже усесться в нем – сидел на верхней площадке возле окна, оглядывая автовокзал. Заметил, как от толпы отделился какой-то малый, перебрался на относительно тихое местечко, встал там, достал пачку сигарет. У него были вьющиеся темные волосы, а в ушах торчали наушники: когда он курил, то кивал головой в такт музыке… помню, я еще подумал, что за диск он слушает, а еще старался увидеть его глаза. Всего на мгновение, когда наш автобус уже тронулся, малый поднял взгляд и, по-моему, заметил меня, мы посмотрели друг на друга, и он улыбнулся. Приятная у него была улыбка. Меня на секунду охватило безумное желание выскочить из автобуса, пробраться среди всей массы ожидавших людей, подойти к этому малому, сказать что-нибудь, сам не знаю что. Может, просто улыбнуться и сигарету стрельнуть. Может, спросить, сколько сейчас времени или не хочет ли он пойти кофейку испить. Что-нибудь. Только я таких финтов никогда не выделываю, да и в любом разе автобус уже выезжал с автовокзала, а малый смотрел куда-то в другую сторону, так что уселся я обратно, и, когда опять глянул в окно, его уже не было.

* * *

Мне хотелось приехать в Дахаб в апреле, когда в Европе все еще холодно и признаки весны только-только начинают проглядывать, а на Синае уже жарко, сухо и прекрасно. Мне нравилось сидеть на подушках в пляжных ресторанчиках, покуривать кальян и любоваться Красным морем. Я обожал сидеть так в сумерках, когда повсюду все словно бы затихает, и наблюдать за заходом солнца сквозь темные очки. В Дахаб я приезжал каждый год, даже после взрывов в Рас-эль-Шайтане, даже после терактов в Шарме годом позже. Нельзя перестать жить своей жизнью. А здесь еще и тише было, хотя все равно туристы наезжали отовсюду. На Синай я приезжал много лет. Такой жары, как там, нигде нет. Солнце сияет до того сильно, что свет покрывает все не хуже древней тонкой глины, отчего предметы начинают казаться матовыми и хрупкими. И хаш мясной хорош. И сидел я в ресторане, раздумывая, что бы заказать, склоняясь к блюду из приправленных дымком поджаренных баклажанов, предвкушая их вкус на языке, еще не сделав заказ, когда это случилось.

* * *

Взрыв громом ударил по заливу, потом звук покатился и продолжал катиться, эхом долетая от одного берега до другого. Я ехала на автобусе из Уги. Он остановился возле американского посольства. Я видела, как рядом с посольством остановился грузовик. Видела, как из него вышел мужчина. Видела, как он сделал замах рукой, и услышала хлопок. Последнее, что помню, как я видела, – это раскрошившееся окно. Оно двигалось на меня. Было похоже, будто я, когда еще девочкой была, сижу в море, а прибой перекатывает через меня. Меня, должно быть, назад отбросило. Я руку поднесла ко рту и поняла, что у меня совсем не осталось зубов. Дотронулась до глаз, но там ничего не было. Боли я не чувствовала, зато помню, как волновалась за свои волосы. Попробовала коснуться волос, но не смогла почувствовать их. Собиралась днем прическу делать в салоне на Нгара-роуд.

* * *

Задницы и локти. Там были сплошные задницы и локти. Вызов пришел, мы забрались на пожарную машину, а когда уже выезжали, малец сзади – стажер еще – сказал, что это теракт. Я не знал тогда еще, что это было. Думаю, на самом деле никто не знал. Когда до здания добрались да вверх глянули, так вроде… уф… руки и ноги-то дергаются… вроде они прыгуны. Дым там стоял, не продохнуть, в вестибюле полно разрушений. И это… полно прыгунов. Мы зашли в здание и стали по лестнице взбираться. Одной цепочкой. Дюжину этажей отмахали – стали перерывы делать через каждые четыре. Четыре этажа. Дошли до… тридцать третьего? Тридцать четвертого этажа? Люди спускались по лестнице, друг другу помогают, поддерживают, все израненные… я стоял, переводя дух, опершись ладонями в колени, воздух ртом ловил, мы тогда договаривались подключиться к другому отряду, забравшемуся туда. Все это время здание трясло, звук такой, будто поезд подходит к платформе, – и все нарастает. Потом кто-то говорит по рации: «Бросайте все и сматывайтесь». Пару раз так сказал. Мы к выходу двигались, когда раздался… даже не знаю, как этот звук назвать… потолок стал рушиться, а я, помню, вверх глянул. Вот это я запомнил. Глянул вверх – и вдруг ничего не вижу.