Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

Пунин ненадолго пережил модель своей воображаемой фотографии. Он умер 21 августа 1953 года в лагерной санчасти, недобрав двух месяцев до 65–летия.

* * *

* * *

Я сумел заслужить его гнев в первые же дни студенчества.

«Введение в историю искусства» читал профессор Иоффе, «Введение в изучение искусства» — профессор Пунин. Иеремия Исаевич Иоффе, основатель отделения и заведующий кафедрой, невысокий, с прекрасными мудрыми глазами, удивительным образом сохранил сильный еврейский акцент и интонационный строй речи. Он с суровой последовательностью выстраивал перед нами опорные конструкции марксистской теории искусства. Пунин преподносил нам, художественно незрячим, элементарные уроки профессионального видения: плоскость и пространство, линия и пятно, открытая и замкнутая форма… За ними незримо стояла тень Генриха Вёльфлина, идеального формалиста, чье имя страшно было вспоминать, — остроумцы называли его классический труд, «Основные понятия истории искусств», подстольной книгой каждого искусствоведа. Пунин проектировал на экран репродукции африканских масок и палеолитических венер, объявляя ужасную, непонятную и завораживающую истину: это, говорил он, тоже искусство, запомните…

Освоившись с венерами, я не мог, однако, столь же легко смириться с незаконным ограничением предметной области в целом. Я стремился на искусствоведческое отделение в полной уверенности, что буду изучать все искусства, какие только есть на свете, а слышу я все о живописи, да о скульптуре, да об архитектуре…

Наконец, после недели или полутора сомнений, я взял себя в руки и, улучив минуту, остановил Пунина в коридоре у дверей кафедры.

— Николай Николаич, — сказал я — и это мне трудно далось, язык все поворачивался сказать «товарищ полковник!» или, на худой конец, «товарищ профессор!» — Николай Николаич, — сказал я, — а историю музыки, историю театра, историю литературы, историю кино мы будем изучать?

Я тогда, разумеется, ничего не знал ни о реальном Пунине, ни о мифах, которые сопровождали его образ в сознании студенческих масс. Один из мифов был такой, что Пунин нас всех презирает, но дифференцированно: когда он принимает экзамены, то в зачетку ставит формально требуемые оценки, а в свой страшный блокнотик записывает гамбургский приговор: такой-то — болван, такой‑то — слепой, такой‑то — блефующий невежда… Уже позднее, ретроспективно, обогащенный знанием факультетской мифологии, я предположил, что Пунин, взглянув на этого молодого человека в кителе, галифе и стоптанных сапогах, должен был подумать — «вот еще один идиот пришел учиться сам не знает чему…»

Николай Николаевич страдал легким тиком. При моем вопросе лицо его несколько вздрогнуло, глаз мигнул, он рявкнул: «Нет!» — и удалился в кафедральную комнату.

Так я опозорил себя в глазах самого главного профессора, а заодно выяснил, какую специальность я себе выбрал.

Профессия была совсем не для этого места и времени. Конечно, конечно, система была враждебна всякой мысли, всякому исследованию, биологам было не легче, а физики, говорят, случайно избежали очищающего идеологического огня, уж очень бомба была нужна. Однако гуманитарные дисциплины были под особым, тотальным надзором, и университетские факультеты были своего рода Гревской площадью, где неутомимо и показательно трудилась идеологическая гильотина.

Схема профессиональной казни была простой, процедура — монотонной. В трудах (лекциях, высказываниях) ученого обнаруживались вопиющие и нестерпимые идеологические ошибки, которые следовало немедленно разоблачить. Я помню аспирантку нашей кафедры, с азартным свечением в глазах оповещавшую нас о предстоящих избиениях. В 35–й аудитории — амфитеатром, вмещавшей наибольшее количество зевак, сзывали всеобщее собрание, где особо стремительные аспиранты, оголтелые доносчики, тупые или изощренные блюстители учения и спасающие себя, пусть на время, ученые публично обличали отошедшего от марксизма — ленинизма учителя и коллегу. Он каялся, признавал ошибки, оправдывался, хотя саморазоблачения и самопоругания имели чисто ритуальный характер и не влияли на дальнейшую судьбу нарушителя. В лучшем случае он отделывался отлучением от серьезных курсов с сохранением так называемой «почасовой нагрузки» — какой‑нибудь там спецсеминар, руководство дипломниками, обычно же его изгоняли из университета совсем. Могли и посадить, но разоблачение ошибок и арест не были причинно связаны, посадить могли, как известно, за неосторожно рассказанный анекдот, за шутку об убийственном фотоаппарате или и вовсе ни за что — был бы донос и пара свидетелей для так называемого суда, очень просто[13].

Мартиролог исторического факультета должен быть составлен, если этого никто не сделал до сих пор. Скажу только, что я покидал в 1951 году совсем другой исторический факультет, нежели тот, который я застал в 1946–м. Ученых там почти не осталось.

Пунин был среди самых уязвимых.

В сорок седьмом страна с большим патриотическим подъемом отмечала тридцатилетие Октябрьского переворота. В залах Союза художников была, как говорится, развернута большая юбилейная выставка. Мы, несколько студентов второго и третьего курса, решили устроить обсуждение выставки прямо в зале Союза, и не просто обсуждение — это было бы банально, — но научную, непременно научную конференцию. (Ко второму — третьему курсу у человека появляется прекрасная иллюзия, будто он уже все знает. Позднее она проходит, но не у всех.) Обдумали план, распределили темы, сформировали концептуальные костяки докладов, написали тезисы. Переведя дух в этом месте, мы подумали, что тезисы надо бы показать профессорам. Первым, конечно, был Пунин.

Всей гурьбой докладчики вторглись в кафедральную комнату и окружили H. Н.

— Я ваши тезисы читать не буду, — сказал он и дрогнул щекой, — Нельзя. Во — первых, в Союзе художников скажут, что Пунин из‑за кулис дирижирует. Вам же будет хуже. И потом: я эти выставки не смотрю. Теряешь камертон в глазу. Дисквалифицируешься. Идите.

И мы ушли[14].