Некама - Саша Виленский

А когда она прижалась к нему во время очередной нервной беготни, обнаружилось, что она без лифчика. И как к этому надо было относиться? Это на что-то намекало или у них там в Бейруте так принято?

За рулем такси сидел какой-то мрачный тип, жевал резинку, на которой весь мир посходил с ума, понабрались у американцев! В последний момент, открыв дверь заднего сиденья, Гильермо вдруг резко передумал, собрался пожелать ей удачи, закрыть дверь и отправиться от греха восвояси, но она подвинулась, освобождая ему место, задорно похлопала по сиденью рядом с собой. И он сел.

Они крутились по узким улочкам Сан-Фернандо-дель-Валье-де-Катамарка, когда она положила ему руку на шею, потеребила волосы на затылке. Гильермо повернулся к ней, заглянул в эти огромные глаза — «еврейские!» — мелькнуло у него в голове, и внезапно узнал ее. «Не может быть! Просто не может быть!» — подумал он, и в этот момент что-то больно кольнуло его в шею, вонзилось, он почувствовал, как что-то холодное потекло внутрь его тела, и это было последнее, что он почувствовал.

Когда он очнулся, долго не мог вспомнить, что же с ним произошло, почему так сухо во рту и так больно глазам. Попытался двинуться, обнаружил, что не может. Приоткрыл глаза, в которых пульсировала боль, нудная такая, волнами. Напротив него сидел таксист, тот самый, хмурый. И хоть соображал он пока туго, но понял, что все-таки попался. Все же попался. И так глупо попался. Так банально. И еще очень больно было рукам, страшно тянуло.

— Очухался, Сашко? — спросил «таксист» по-русски. Кулик вздрогнул.

— Ты кто? — спросил он глухо. Сухой язык еле ворочался.

— Вообще-то, если бы сейчас играли на сцене или в кино, то я бы пафосно воскликнул: «Я — твоя смерть!». Но у нас тут все гораздо прозаичней. Смерть будет тебе наградой. Но только в самом конце.

— Ты меня пугаешь, что ли? Не старайся, я пуганый, — хрипел Сашко пытаясь хоть какие-то капли слюны собрать. Что они ему вкололи, жиды эти?

— Зачем пугать? Просто рассказываю. Как ты рассказывал маленьким плачущим девочкам, что ты с ними будешь делать. И ржал при этом.

В круг света от яркой лампы («Вот почему глазам так больно!») вошла «Лейла».

— А я тебя вспомнил, жаль поздно вспомнил! Ты была самой маленькой в «Красном Береге», и у тебя была редкая группа крови. Помню, резус отрицательный. Потому и выжила — заказ не поступал. Я тебя поэтому и запомнил. Остальных можно было брать наугад, а тебя держать для особого случая, который так и не наступил. Повезло тебе, «ливанка».

Плюнуть бы сейчас в нее, да жаль слюны нет. Он устал от длинной тирады, опустил глаза. Стул, на котором он сидел, был привинчен к полу, руки — он пошевелил ими — скованы наручниками, которые больно впивались в кожу. Ноги тоже скованы. Никуда не деться. Умеют.

— А вот тебе сюрприз, Кулик! — Ашер развернул у него перед глазами газету. На первой странице красовался огромный заголовок «Архитектор Холокоста повешен в тюрьме Израиля». — Видишь, мы вас везде найдем, Эйхман тоже пытался в Аргентине спрятаться. И прятался, долго и успешно. А конец вам всем все равно один — петля. Понял?

— Ладно, не тяните. Стреляйте, — Кулик закрыл глаза, пытаясь показать, что ему все равно. Ему не было все равно, внутри все рвалось и клокотало, так хотелось жить. Он даже начал молиться про себя, но тут же прекратил — не поможет. А показывать этим евреям, что он их боится, он не хотел. Кто такой Эйхман, он понятия не имел.

— Стреляйте? — изумился мужчина. — Ты что? Конечно, нет. Ты помнишь, как вы из девочек кровь выкачивали?

Сашко похолодел.

— Вы ж не звери. Вы же такими как мы станете, если будете поступать так, не надо, пристрелите, да и все. Вы же не хотите быть такими, как мы.

И сам испугался — а вдруг правда пристрелят. Но только не это, только не это, не надо из него выпускать кровь, это же мучительно, пусть просто пристрелят. Хотя и стрелять не надо, но лучше пусть пристрелят, чем такое. Страшно-то как!

— Нет, ты что, пристрелить — слишком просто. И такими как вы мы никогда не станем. Никогда. Даже если будем очень жестоко с вами расправляться, с этим гноем на теле человечества. Поэтому я тебе расскажу, как вы это делали, и сделаю с тобой точно то же самое, чтобы ты как следует это прочувствовал. Сначала на словах, а потом на деле прочувствовал, что переживали эти маленькие человечки, перед тем, как умереть. Лея, выйди!

Девушка послушно развернулась, но у выхода из помещения остановилась, обернулась к Кулику.

— Это тебе за всех девочек, за всех нас, понял, скотина? Я бы сказала, что ты будешь гореть в аду, но я в ад не верю, да тебя туда и не взяли бы — за твою жестокость. Лично я бы тебя заморозила, как ты заморозил ребят на перевале, но Ашер считает иначе. А главный тут он.

И вышла.

— Ашер — это ты?

— Ага, — весело подтвердил «таксист». — Майор израильской армии Ашер Зингер, бывший партизан, бывший участник восстания в Белостокском гетто. Это чтобы ты знал, кто тебя нашел и казнил, понял?

Сашко равнодушно пожал плечами, только почувствовал, что по ногам потекло что-то горячее. Сначала он испугался, что это кровь, но потом понял, что просто обмочился. Стыдобища какая! Впрочем, какая теперь разница. Надо приготовиться умирать. Только как? Разве можно быть к этому готовым?!

— Ты пока вспоминай все те души, что ты на тот свет отправил. Ох, они там радуются сейчас!

— Не делай этого! Ты же человек! Пристрели — и все, зачем эти зверства?!

— Да ладно!? Вспомнил о человечности? А когда тебя дети умоляли — тоже помнил, что ты человек? Или они просто плакали? И также писались от страха, как и ты сейчас? Прочувствовал?

— Прочувствовал, — попытался сохранить выдержку Сашко, но с каждой минутой это становилось все труднее, похоже, это на самом деле конец. — Теперь убивать будешь?

— Буду, — согласился Ашер.

Он обошел стул, на котором сидел Кулик, нажал какую-то кнопку. Сашко вывернулся, чтобы посмотреть, что происходит. На толстой цепи с верху спускался небольшой крюк, который Ашер прицепил к наручникам, и снова нажал кнопку тельфера. Кулика потянуло вверх, от боли в вывернутых кистях он взвыл.

— Вот так вы подвешивали детей. Только перед этим вводили им антикоагулянты, чтобы кровь не свертывалась. Ну и мы тебе ввели, не волнуйся,