Некама - Саша Виленский

Борис кивнул.

ЯНВАРЬ-ФЕВРАЛЬ 1959, ДЕРЕВНЯ БОЛЬШИЕ БУРТЫ, СВЕРДЛОВСКАЯ ОБЛАСТЬ

Олежка Оленин ехал домой, настроение было паршивым. Прежде всего, он чувствовал себя предателем, бросившим товарищей. «Но у меня и правда болела нога!» — убеждал он сам себя, но не получалось: он же знал, что не так уж она и болела, не до такой степени, да и вообще, захотел бы — вышел бы с ребятами на маршрут.

И тут ему становилось страшно: а если бы он тодгда не вышел пописать? И не услышал бы, как разговаривали эти страшные люди? Он в тысячный раз задавал себе вопрос: надо ли было сказать ребятам о том, что он слышал. Да нет, засмеяли бы. Кто? Саша Серебров? Певун, балагур и дамский угодник? И он убийца? Да ты, Дикий, и вправду в лесу одичал, ха-ха-ха. Спирт из аптечки не тягал?

А если бы поверили? Что бы они сделали? Сказали бы: «Знаешь, Серебров, ты остаешься здесь, мы тебя с собой не берем! Ты нас убить хочешь!»? Ничего подобного. Пошли бы по маршруту, особенно Гуся, для него этот поход — путь к мастеру спорта, ни за что бы не отказался. «И получил бы — посмертно», — подсказал ехидный внутренний голос. Да ничего не случилось бы, возражал ему Олежка. Глупости это все. Вон, Любка целовалась с этим гитаристом в наколках, что он теперь, убьет ее? Как можно? У них же что-то вроде романа намечалось.

В конце концов, ничего еще не известно. Сейчас он съездит к родителям, потом вернется в Свердловск, в УПИ, в родную общагу № 10, а в институте встретится с Игорем, с Герой, с Зоей… Зоя! Неужели и ее убьют? Нет, такого быть не может, Зойку Коломийцеву любят все, она вылетит к нему навстречу, улыбнется своей неповторимой улыбкой, крикнет: «Привет, Олежка!» и понесется дальше, как всегда, решая все на свете проблемы в полете и на ходу. Ну, конечно, все это ерунда. И они с Гусей снова пойдут в поход летом, куда они собирались? На сплав? Да, на плотах! Соберут опять классную команду, будет весело.

Чем больше он себя уговаривал, тем больше понимал, что он все-таки предатель. Самый настоящий предатель. Бросил ребят в беде. И как теперь жить? Но ведь жить… А не лежать в морге с выклеванными птицами глазами, на оббитом железом столе, выставленным голым на всеобщее обозрение. Ужас какой.

Добирался он долго. До его деревни и из Свердловска было непросто добраться, а тут надо было выехать с севера, от лесоучастка до Вижая, от Вижая — до Ивделя, от Ивделя до Серова. Двое суток, как ни крути. Правда, от Серова можно было добраться до Талицы, не заезжая в областной центр, а уже оттуда по зимнику ходил автобус до самых Больших Буртов.

Мама, конечно, обрадовалась, кинулась заводить тесто для любимых сыночкиных пирогов, хлопотала, задавала вопросы невпопад, недослушивала ответы, в общем, все как всегда. В его комнате все тоже было по-прежнему, на стене географическая карта СССР, на столе забытый учебник по сопромату — сдали уже, давно, что он тут делает?

Помог сестренке с математикой, прямо беда какая-то, откуда у них в семье гуманитарий — ни бельмеса в точных науках, элементарное уравнение решить не может. Крепко «поручкался» с отцом, когда тот пришел с работы, посидели. Отец выпил за ужином водки, Олежка отказался — не любил. Спать пошли рано — завтра рано вставать.

И уже в кровати, пытаясь заснуть и ворочаясь с боку на бок, он опять ощутил, как заныло в животе. «Неужели они все мертвы?»

Через десять дней, вернувшись в институт, он как бы невзначай зашел в турклуб. Председатель изумился, увидев его:

— Оленин! Вы что ли вернулись?

— Нет, только я, — сказал Олежка. — Я заболел и сошел с маршрута.

— А-а-а, — протянул председатель, сразу потеряв интерес.

Группа Сорокина не вернулась ни в запланированный срок, ни через три дня после него, не отбила телеграммы с маршрута, как было условлено, просто исчезла. Родственники забили тревогу, озаботился и турклуб, сформировали поисковую группу, договорились с военными, начали поиски в районе маршрута. Самое главное, было непонятно, до какого места этого маршрута они успели дойти. Да и дошли ли.

И всех удивило, когда вдруг дело взяли на контроль не только в горисполкоме, а затем и в областном совете, но и обком вмешался, прилетели из Москвы — из Москвы! — какие-то высокие чины. И еще выяснилось, что все материалы по розыску засекречены и не кем-то, а Комитетом государственной безопасности, который активно включился в розыски.

Первых пятерых нашли почти сразу. Олежку вызывали на опознание вещей (опознания тел он бы не выдержал, для этого вызвали родственников), он путано объяснял, что кому принадлежит — ну в самом деле, откуда он мог знать, какие носки были у Колычева, а какие — у Березиной. Можно подумать, он когда-то видел у девушек лифчики и мог объяснить, где чей. Фотоаппараты, записные книжки, ключи — ну как он мог это все распознать?! Приносили ему вещи Сереброва, он послушно подтверждал: да, это вещи Саши. Какого Саши? Семена! Ну да, Семена, но он просил называть его Сашей.

«Все-таки они все умерли!», — билось у него в мозгу. Иногда он добавлял: «Из-за меня умерли», — но как ни странно при этом почти ничего не чувствовал. Его никто ни в чем не подозревал, да и непонятно было, от чего умерли молодые крепкие ребята. В мае у ручья нашли еще четверых. Погибших было девять. «А могло быть десять!» — думал Олежка, но при этом недоумевал — откуда девять-то? Следователи утверждали, что среди найденных был Серебров. Может, и правда был? И его убили подельники? А может, и на самом деле никто никого не убивал, это был несчастный случай, как определило следствие?

Судмедэксперт однозначно заявил — замерзли. Почему замерзли? Почему выскочили раздетыми на мороз? Почему оказались все в разных местах? Ведь последних четверых нашли только в мае. Ни на один вопрос ответа не было. По городу пошли слухи, мол, военные проводили испытания, их ракетой и накрыло. Вон какие травмы страшные! Другие возражали: какая ракета на Северном Урале? Вы что? Спорили на кухнях, в учреждениях, на вечеринках, но так к единому мнению и не пришли. К Олежке потоком шли корреспонденты разных изданий — как-никак он последний, кто видел ребят живыми. Он отказывался, раздражался, гнал надоедливых журналистов, требовал, чтобы его оставили в покое. Его и оставили в покое —