Диккенс - Максим Чертанов

Поля отдают в пансион, где мучают детей, но он — не Оливер Твист и сам кого хочешь замучает: «Казалось, он не знал, что такое усталость, когда пристально разглядывал миссис Пипчин. Он не любил ее; он не боялся ее, но когда его посещало это старческое раздумье, в ней как будто сосредоточивалось что-то чудовищно привлекательное для него. Так сидел он, и смотрел на нее, и грел руки, и все смотрел на нее, и иной раз приводил в полное замешательство миссис Пипчин, хотя она и была людоедкой. Однажды, когда они были вдвоем, она спросила его, о чем он думает.

— О вас, — с полной откровенностью сказал Поль.

— А что же вы обо мне думаете? — спросила миссис Пипчин.

— Думаю, какая вы, должно быть, старая, — сказал Поль.

— Молодой джентльмен, о таких вещах думать не следует, — возразила дама. — Это не годится.

— Почему не годится? — спросил Поль.

— Потому что это невежливо, — сердито сказала миссис Пипчин.

— Невежливо? — переспросил Поль.

— Да.

— Уикем говорит, — наивно сказал Поль, — что невежливо съедать все бараньи котлеты и гренки.

— Уикем, — покраснев, отрезала миссис Пипчин, — злая, бесстыжая, дерзкая нахалка.

— Что это такое? — осведомился Поль.

— Ничего, сэр! — отвечала миссис Пипчин. — Вспомните рассказ о маленьком мальчике, которого забодал до смерти бешеный бык за то, что он приставал с вопросами.

— Если бык был бешеный, — сказал Поль, — откуда он мог знать, что мальчик пристает с вопросами? Никто не станет шептать на ухо бешеному быку. Я не верю этому рассказу.

— Вы ему не верите, сэр? — с изумлением спросила миссис Пипчин.

— Не верю, — сказал Поль.

— Ну а если бы бык был смирный, тогда вы поверили бы, вы, маленький невер? — спросила миссис Пипчин.

Так как Поль не задумывался над вопросом с этой точки зрения и основывал все свои заключения на установленном факте — бешенстве быка, — то в данный момент он согласился признать себя побежденным. Но он сидел и размышлял об этом со столь явным намерением поскорее загнать в тупик миссис Пипчин, что даже эта суровая старая леди сочла более благоразумным отступить, пока он не забудет об этом предмете. С этого дня миссис Пипчин как будто почувствовала к Полю нечто похожее на то странное влечение, какое испытывал к ней Поль».

Но Поль умер — и с ним умерло все обаяние романа, хотя до основной идеи автор еще даже не добрался. Уилсон: «Из первой четверти книги, кажется, нельзя выбросить ни единого слова. Если бы Диккенс оборвал „Домби и сына“ на смерти Поля, то… получился бы впечатляющий рассказ о том, как человек, поправший детские чувства, губит одновременно и свою душу; но Диккенс ставил вопрос шире: он хотел показать, как переламывает жизнь бесчувственного и непреклонного духовного урода». Домби-старший при всех своих пороках никого не убил, а посему мог и должен был исправиться — как Скрудж.

Кэтрин опять забеременела, ее муж опять шутил в письмах, что недоволен ее «поступком». А дома, в Англии, к власти пришло либеральное правительство во главе с лордом Джоном Расселом, отменили Хлебные законы, приняли, как хотел Саутвуд Смит, закон о 10-часовом рабочем дне и 58-часовой рабочей неделе для женщин и подростков. О чем писать, кого обличать, кого бить по голове в рождественской повести, если все идет более или менее хорошо? А писать надо, люди уже привыкли и ждут, бесконечно описывать домашний уют тоже невозможно. Диккенс придумал неубедительный любовный сюжет, забросил «Домби», мучился от головокружений и головных болей — слишком ровный и уютный швейцарский ландшафт будто давил на него; в конце сентября поехал в Женеву — стало чуть получше. К октябрю он взял себя в руки, 10-го читал швейцарским друзьям «Домби» — они были в таком восторге, что он впервые подумал: а ведь чтением вслух можно зарабатывать…

Первый выпуск романа разошелся тиражом 32 тысячи экземпляров — зря боялся, успех громадный, критики и те лишь хвалили. А 14 октября Диккенс закончил рождественскую повесть «Битва жизни» — странную, неправдоподобную историю девушки, которая, жертвуя собой ради счастья сестры, нарочно распускает о себе слухи, будто она «пала», бежав с любовником, тогда как она просто уехала. Белинский — Боткину, 8 марта 1847 года: «…из нее [„Битвы жизни“] ты ясно увидишь всю ограниченность, все узколобие этого дубового англичанина, когда он является не талантом, а просто человеком».

В октябре в Швейцарии, стране и так-то либеральной по сравнению с другими, случилась либеральная революция под предводительством Джеймса Фэйзи, радикального члена женевского Совета: она началась как протест против отказа федерального правительства распустить Зондербунд (объединение семи консервативных католических кантонов, типа Конфедерации перед Гражданской войной в США), а закончилась — через двухдневное противостояние армии и сердитых горожан — разгоном Совета, новым правительством и новой конституцией, включающей всеобщее избирательное право; многие кантоны поддержали Женеву (и в итоге в федеральном сейме образовалось либеральное большинство и через пару лет Швейцария из союза государств превратилась в централизованное государство).

Диккенс — Форстеру, 11 октября: «В тот день, когда в Женеве шла схватка, здесь в Лозанне было большое волнение. Весь день мы слышали пушки (от выстрелов сотрясался наш дом), и из города вышел отряд в семьсот человек, чтобы помочь радикальной партии, — он явился в Женеву, как раз когда все было кончено. Нет никаких сомнений, что они получили тайную помощь из Лозанны. То, что я собираюсь сказать, звучит не слишком по-джентльменски, и все же я без всяких оговорок заявляю, что все мои симпатии на стороне радикалов. Этот неукротимый народ имеет, по-моему, полное право испытывать такую ненависть к католицизму — если не как к религии, то как к причине социальной деградации. Они хорошо знают, что это такое. Они живут по соседству с ним — за их горами лежит Италия. Они в любую минуту могут сравнить результаты этих двух систем в своих собственных долинах. И мне кажется, что их отвращение к нему, ужас, который вызывает в них появление католических священников и эмиссаров в их городах, — чувство безусловно разумное и оправданное. Но даже если отбросить это, вы не можете себе представить, как нелепа, как нагла крохотная женевская аристократия, — трудно придумать более смешную карикатуру на нашу английскую знать…

Столь же нелепо и наглое, высокомерное презрение к народу, проявляемое их газетами. Трудно поверить, что разумные люди могут быть такими ослами с политической точки зрения. Именно это положение вещей и вызвало перемены в Лозанне. В связи с вопросом о иезуитах была подана чрезвычайно почтительная петиция, подписанная десятками тысяч мелких землевладельцев: попросту говоря, крестьянами из кантонов, великолепно обученными в школах, и в духовном, так же как и в физическом, отношении поистине замечательными представителями сословия тружеников. Аристократическая партия отнеслась к этому документу с неподражаемым презрением, заявив, что он подписан „чернью“, после чего вся эта „чернь“ взяла ружья, в назначенный день вступила в Женеву, и аристократическая партия убралась оттуда без единого выстрела».