Большое Сердце - Жан-Кристоф Руфен

Так что я остаюсь здесь, раз это неизбежно, однако сознаю, что иду на большой риск. Царящий на острове покой, который ничто не нарушало после прихода посланца подесты, кажется мне, как никогда, обманчивым. Опасность где-то рядом, впечатление такое, что она приближается. Эльвира выводит меня из себя, заверяя, что мне нечего бояться. Если она не чувствует угрозы, то, верно, потому, что слишком наивна. Чаще всего я прихожу именно к такому выводу, и это позволяет мне обращаться с ней по-прежнему мягко и снисходительно, насколько это возможно. Но иногда она предстает совершенно в ином свете. Мне кажется, что эта крестьянка, рожденная между виноградниками и морем, тем не менее женщина, которая понимает, что к чему, просчитывает ситуацию и питает неведомые мне надежды. В данный момент я уверен, что она меня предает. Возможно, зная, что я гоним и обречен, она понимает, что из меня больше вытянуть нечего, и надеется, что, выдав меня моим врагам, получит от них больше.

Однако мне противно думать, что это так. Я так долго жил в среде, пронизанной интригами, так часто неожиданно для себя убеждался в человеческой низости и двуличии, что несу эту грязь с собой повсюду. Я принес ее даже на этот остров, где все выглядит таким естественным и непорочным. Единственным человеком, который сохранил свою душу нетронутой и прекрасной в мире полного разложения, была Агнесса. Они с Эльвирой предельно далеки друг от друга, однако что-то сближает их, так что они даже сливаются для меня в некий единый образ.

Я понимаю, что бежать мне некуда, остается одно из двух: либо затвориться в доме, либо разыграть собственную партию. Ночью, когда я узнал, что бежать бессмысленно, я так и не заснул, но тогда же принял решение. Раз этот остров уготован мне судьбой в качестве тюрьмы, то я не желаю жить здесь затворником. Если уж Хиосу предстоит стать моей темницей, то стоит исходить его вдоль и поперек и, по крайней мере, насладиться его красотами. Я стал совершать долгие прогулки, старательно избегая города и порта – и, кроме них, здесь есть что посмотреть. Вчера по внутренним дорогам я почти добрался до противоположного берега. В жарком воздухе благоухали мастиковые рощи, люди собирали стекающую по стволам смолу, приветствовали меня, предлагали мне выпить с ними. На спускавшемся к морю склоне с закатной стороны острова мне попались лимонные деревья. Мне очень нравится устраивать сиесту под такими деревьями. Когда просыпаешься и видишь золотые плоды, то кажется, будто ты очутился в садах Гесперид. Я, некогда мечтавший сделать свою страну центром мира, ныне живу на его окраине, возможно, даже за его пределами. В сущности, я от этого не страдаю, ибо мое стремление утвердить величие Франции было всего лишь мечтой, а истинная моя родина – страна грез. Не в ней ли я пребываю теперь?

После того как я вспомнил о встрече с Агнессой, она является мне. В течение всех этих лет я держал ее где-то в самой глубине памяти, в раке, которую после ее кончины я не открывал. Все мои воспоминания, нетронутые и благоуханные, каким было и ее тело, покоились там. Однако стоило произнести вслух ее имя, и запоры спали. Всё заполонили ее лик, ее аромат, ее голос. Я уже не смог забыться сном под лимонными деревьями и поспешил вернуться домой, чтобы продолжить свой рассказ. Если бы за мной пришли сейчас… Я сожалел бы лишь об одном: что они убьют меня прежде, чем мне удастся вновь пережить все те годы с ней.

Я вернулся на закате. Эльвира приготовила томаты, овечий сыр и целую корзину фруктов. Мы ужинали в полутьме. Луны не было. Наступала ночь, и я едва различал обнаженные руки Эльвиры, скрещенные на столе. До меня доносилось ее дыхание. Я погладил ее по тяжелым волосам. По мере того как ночь растворяла облик Эльвиры, она превращалась во что-то неясное, сотворенное из запаха тела, шелковистости волос и чисто женского дыхания – более короткого и легкого. Весь этот долгий вечер и ночь, пока я не забылся сном на рассвете, я вновь был с Агнессой. Во мне рождались слова, мне являлись образы, а утром, стоило сесть за стол и начать писать, все вернулось.

* * *

Десять лет прошло, а я отчетливо помню тот миг, когда впервые увидел ее. Это случилось через два дня после моего прибытия в Сомюр. Я как раз отдавал распоряжения одному из своих торговых агентов, спешно прибывшему из Тура. Мне, в частности, надо было решить, как быстро и надежно доставить сюда неограненный алмаз, который я неосмотрительно пообещал привезти через четыре дня.

Я не склонен к затворничеству. Впрочем, я мог бы быть затворником, но жизнь не предоставила мне такой возможности, я все время проводил в разъездах, а все мои бумаги следовали со мной в дорожном сундуке. Я работал везде, где оказывался по воле случая. Мне доводилось принимать поставщиков даже лежа в постели; сдвинув колени, я подписывал бумаги, а они стояли рядом, держа шляпы. Но когда позволяла погода, я предпочитал устроиться на свежем воздухе. В те дни в Сомюре дул южный ветер, неся горячий воздух с песчаной пылью. Под сенью деревьев в саду замка было чудесно, мне вспомнились дни, некогда проведенные в Дамаске. Я велел принести письменные принадлежности. В рубашке, с непокрытой головой, я диктовал, расхаживая взад-вперед, а мой агент записывал. Он не захотел раздеться и, сидя на каменной скамье, отирал пот со лба и вздыхал.

Вдруг раздался звонкий смех. Мы находились в тени, и приближавшиеся к нам девушки, ослепленные солнцем и занятые разговором, нас не видели. Они были еще довольно далеко. В тесно сбившейся на ярком свету группе их было пять или шесть. Но я видел только одну, вокруг которой, казалось, кружили все остальные, словно ночные мотыльки, летящие на огонь. Девушки следовали за ней, а извилистый путь по саду пролегал по желанию той, у которой была на то власть. Уже недалеко от нас она наткнулась на упавшую с дерева грушу. Девушка остановилась, а вслед за ней остальные. Ногой она толкнула пожухший плод и, взглянув на деревья, под сенью которых сидели мы, воскликнула:

– Смотрите, там есть еще!

Она направилась к грушевым деревьям, но почти тотчас, ступив в тень, увидела меня и замерла. Я видел ее впервые, но сразу понял, что это она.

Ей было самое большее лет двадцать. Светлые волосы были стянуты сзади и просто собраны в узел. Бровей не было, высоко выбритые виски делали ее лоб просто восхитительным, гладким и округлым, словно шар из слоновой кости. Черты ее лица, изваянные из этого ценного и хрупкого материала, были донельзя изящны. Тем утром, в девичьей компании, она не прихорашивалась для выхода. Ее красота не требовала никаких прикрас – то было творение богов в чистом виде.

От удивления она сделалась серьезной, и с таким выражением лица она сохранится в моей памяти навсегда. Потом я видел ее смеющейся, удивленной, видел, как ее охватывает страх, отвращение, как она питает надежду или испытывает удовольствие. Этот небесный музыкальный инструмент, каковым было ее лицо, мог выдавать тысячу и один обертон. И все же, по мне, истинным был тот строгий тон, поразивший меня, когда мы впервые столкнулись с ней лицом к лицу.

В этой строгости уже был различим трагический характер ее красоты. Потому как именно за это совершенство, которому все завидовали, и выпала ей скорбная судьба. Подобная красота – это образ абсолюта, когда невозможно что-либо добавить. Однако носительница такой красоты знает, насколько все это эфемерно. Она дает ей природную власть, несравненную силу, но она заключена в беззащитном и хрупком теле, которое может сломить любая малость. Красота такого порядка выделяет человека среди других смертных, вызывая в них вожделение и зависть. Ради единственного воплощения она обездоливает многих, и они-то превратят горечь своей несбывшейся любви в опасное желание отомстить. Короли, не знающие отказа, воспримут такую красоту как изысканный дар, уготованный им природой. Так что обладательнице такой красоты, скорее всего, придется отказаться от собственных желаний, чтобы посвятить себя тому высокому поприщу, к которому девушку, вопреки ее воле, подталкивает ее же собственное совершенство.