Море, море - Айрис Мердок

У ревности (а ревность — одна из главных тем моей книги) есть интересное свойство: хотя во многих отношениях чувство это не только неодолимое, но и совершенно иррациональное, в нем все же можно усмотреть разумное начало там, где дело касается приоритета во времени. С Лиззи я сошелся после того, как узнал и оценил Розину, и у Розины сложилось твердое (хоть и ошибочное) представление, что Лиззи меня «увела». К тому же Лиззи и теперь еще привлекательная женщина. Такие соображения складываются в классическую картину и вызывают типичную реакцию. А Хартли как героиня «первого романа» — совсем иное дело, и тут природный ум Розины мог проявиться без помехи. Хартли — это мое далекое прошлое, Хартли старая (то есть моего возраста), Хартли непривлекательная, незаметная и (что немаловажно) мужняя жена. Эти данные проворная Розина не замедлила усвоить и собрать воедино — мне так и виделось, как за ее поблескивающими косыми глазами работает компьютер. Розина взвесила мои шансы и оценила их невысоко. Подобно Джеймсу, она сочла, что все это кончится печально, и мой правдивый рассказ незаметно утверждал ее в этом мнении.

Скоро стало ясно, что Розина ни с какой точки зрения не может рассматривать Хартли как серьезную соперницу, а следовательно, способна пожалеть ее — не злорадно, а объективно и даже участливо. Главным для Розины было то, что я, встретив Хартли, утерял всякий интерес к Лиззи. А значит, когда этот дурацкий эпизод закончится крушением… умная, сострадательная Розина будет наготове, чтобы подобрать обломки. Розина, конечно, уловила, что говорить с ней доставляет мне облегчение, что я благодарен ей за живой, разумный отклик; и в эти минуты я действительно был ею доволен. И конечно, я рассказал ей не все, а главное — умолчал о своих ближайших планах. Я ощущал себя таким хитроумным Макиавелли, что даже не чувствовал, что совершаю предательство, обсуждая Хартли с опасной, острой на язык Розиной. Я «направлял» Розину, а там, где это было мне нужно, собственный изобретательный ум вводил ее в заблуждение.

Интересно, что Розина отлично помнила тот вечер, когда ее фары высветили Хартли, пригвожденную к скале.

— Я уж испугалась, что сейчас раздавлю эту старушенцию как козявку. Полно, Чарльз, она и есть старушенция, этого ты не станешь отрицать.

— Любовь такими категориями не мыслит. Пусть любовь слепа, как летучая мышь…

— У летучих мышей есть радиолокатор. А вот твой, как видно, вышел из строя.

— Да не прикидывайся ты глупенькой. Кто угодно может полюбить кого угодно. Возьми хоть Перри и его дядю Перегрина.

— Кого, кого?

— Не важно.

— Я знала, что ты врал в тот раз, когда я везла тебя в Лондон. Актер ты никудышный. Не понимаю, как ты вообще пошел работать в театр. Я знала, что мысли у тебя чем-то заняты, но думала, что это все Лиззи.

— К Лиззи я так никогда не относился.

— Ну смотри, а то я этой Лиззи…

— Да нет же! Неужели я тебя не убедил? Эту женщину я люблю. — Я люблю ее так, думал я, как будто все эти годы был на ней женат и на моих глазах она постепенно старела и теряла свою красоту.

— Брось, милый, этого просто не может быть. Тебе явно повредили внезапное переселение к морю и этот жуткий бессмысленный дом. Такого противного дома я, кажется, еще не видела. Не мудрено, что тебя посещают болезненные фантазии.

— Какие фантазии?

— Я помню, ты что-то говорил о своей первой любви, но такие вещи — вымысел, игра воображения. Ты еще не оправился от шока. Подожди недельки две, все пройдет. И брак у нее по всем правилам, и сын, и, Боже мой, Чарльз, она самая заурядная женщина, нельзя же так накидываться на заурядную женщину только потому, что она нравилась тебе в школе, это чушь, и она не поймет. Да и не выйдет у тебя ничего, ты не всемогущ, уж в реальной-то жизни во всяком случае! Только впутаешься в неприятную историю, во всякие дрязги, а ведь ты их терпеть не можешь. Ты «потеряешь лицо». Подумай об этом! Настолько-то ты себя знаешь, можешь понять, какой это для тебя будет ужас. Тебе тут не отведено никакой роли, никаких эффектных реплик. Ты сам сказал, что она и говорить с тобой не хочет.

— Потому что боится, потому что слишком меня любит и еще не уверена, может ли поверить в мое чувство. А когда поверит, любовь сама толкнет ее ко мне. — И подумал: нужно дать ей знать, нужно ее убедить, что люблю ее безраздельно, нужно написать ей длинное письмо и тайно передать, и когда она действительно поймет…

В своем серьезном, но несколько обобщенном рассказе я упомянул о Титусе, но почему-то не сказал, что он приемыш и что сбежал из дому. Может быть, я еще побаивался дать волю собственным мыслям о Титусе и о том, как он может повлиять на мои шансы. И не описал свой позорный tete-a-tete с Беном. Вот уж когда можно было бы пройтись насчет «потери лица»! Я только сказал, что Титуса не было дома и что у меня состоялись ни о чем еще не говорящие встречи с Хартли в деревне и вежливые беседы с ней и с ее мужем. Я не объяснил, сколько страха и опасности заключено в этой ситуации. К счастью, Розина так забавлялась, что не задавала лишних вопросов.

— Чарльз, будь человеком. Она робеет, стесняется, она, должно быть, показалась себе невероятно отсталой, посредственной и скучной, когда после такой своей жизни встретила тебя после твоей-то жизни. Она, наверно, стыдится своего скучного мужа, и ей обидно за него и хочется его защитить. Войди же в ее положение! А тебе, дорогой мой, она бы живо надоела, надоела до чертиков, и это она, бедняжка, понимает. Она на пенсии по старости, ей хочется отдохнуть, вытянуть ноги и смотреть телевизор, а не пускаться в рискованные приключения. А представь себе, что ты ее уговорил уйти к тебе и она тебе надоела, что ты тогда будешь делать с ней и с собой? Ты привык к женщинам интересным, плюющим на условности, ты уже давно старый холостяк, ты не выдержишь совместной жизни ни с кем, разве что с таким умным старым другом, как я. Не сможешь ты ужиться с новой женщиной, а для тебяона именно новая, несмотря на все твои трогательные воспоминания о пикниках и велосипедах. По-моему, тебе просто хочется увести ее от мужа, как когда-то меня. Я-то крепкая, но ты и мне доставил немало горя, и я не намерена тебе это спустить, тебе еще отольются мои слезы. Ты всю жизнь прожил в гедонистском раю и вел себя как негодяй, и тебе это сходило с рук, потому что ты всегда выбирал женщин, которые могут без тебя обойтись. И Боже ты мой, ты был достаточно откровенен, не связывал себя никакими обязательствами, никогда не говорил, что любишь, даже когда любил! Холодная рыба с чистыми руками! Но если женщины выживали, так только по счастливой случайности. Ты как тот человек, что стрелял из пулемета в универмаге только случайно не стал убийцей. Нет, нет, здесь не то, ты должен отнестись с уважением к выбору этой женщины, к ее сыну, ее скучному старому мужу и уютному новому домику. Оставь ее в покое, Чарльз. Неудивительно, что она удирает со всех ног, чуть завидит тебя. — Ты не понимаешь.

И как ей было понять? Многое из того, что она сказала, было разумно, разумнее даже, чем она сама думала. Единственное, чего она не учла, был абсолютный характер моего союза с Хартли и то, что оба мы, невзирая на поведение Хартли, были убеждены в нерушимости этого союза. Хартли не была «новой женщиной», она была самой давней, самой важной частью моей жизни. И не мог я объяснить Розине, как я устал от «интересных, плюющих на условности женщин» и как случилось, что для меня эта «старушенция» — самый близкий и дорогой человек, самое безгрешное создание в мире и самое привлекательное. Я отдал Хартли мою первую, мою единственную невинную любовь, до как стать «гедонистом» и «холодной рыбой». Конечно, эти оскорбительные определения были подсказаны ревностью и злобой; но, если я и показал себя «негодяем», повинна в этом была Хартли! Ей я отдал на хранение мою невинность, и теперь чудо дало мне возможность ее востребовать. А из этих мыслей рождалась жажда обладания. Я чувствовал нежность, жалость, неистовое желание лелеять Хартли, уберечь ее в дальнейшем от всякой боли и напастей, баловать ее, исполнять любую ее прихоть, дать ей счастье. Все то время, что было еще нам отпущено, я хотел утешать ее как Бог. Но я также хотел, и притом все сильнее, так сильно, что этот огонь грозил выжечь всю нежность, владеть ею, обладать ее душой и телом.