Дом в небе - Сара Корбетт

Конечно, мне это было известно. Знакомая уловка 22. Будучи мусульманкой, я должна подчиняться законам ислама. Пусть в мире полно умеренных мусульман, которые смотрят на эти вещи так же, как и я, но мои похитители – фундаменталисты, и если я стану оспаривать их взгляды, то выставлю себя неверной. Странно, что они позволили нам так долго оставаться вместе.

– Это хорошее место, – ворковал Дональд, обводя рукой комнату. – Так лучше для всех.

Дональд лукавил. Я знала, что наш образ жизни вызывает у него отвращение. Не только мой и Найджела, но и всех обитателей дома. Он всегда отмечал грязь и отсутствие мебели. Из Могадишо он часто привозил для мальчиков жареную рыбу или кастрюли с тушеным мясом, приготовленным его женой. Со мной же он притворялся любезным хозяином. Раз за разом я просила у него одно и то же – поговорить с мамой, большую шоколадку и больше еды. Он энергично кивал, будто и впрямь готов был исполнить мою просьбу, и ничего не делал.

– Как дела? – всегда интересовался Дональд после окончания исламских приветствий.

– Плохо, – отвечала я, – я хочу домой.

– Я думаю, что ждать осталось недолго, иншалла, – неизменно отвечал он.

Слово «ислам» имеет арабское происхождение и значит «подчиняться богу и почитать его». Каждый день я наблюдала действие этого принципа в жизни. Мы все, равно заключенные и тюремщики, должны были ждать, что будет, и не жаловаться.

Но в тот день я решила рискнуть.

– Для нас не лучше сидеть в разных комнатах, – сказала я. – Один из мальчиков приходит ко мне, – я нарочно не называла имени, боясь, что Абдулла узнает и убьет меня, – и делает харам.

Дональд понял, что я имею в виду, и совсем не удивился, разве что легкая тень смущения на миг омрачила его лицо. Я, чуть не плача, бросала на него умоляющие взгляды. Главари мне всегда казались не такими грубыми, как солдаты. Они, конечно, осудят Абдуллу. Дональд либо проведет расследование, либо сделает мальчикам выговор и предпримет что-нибудь для моей защиты. Например, вернет мне Найджела.

– Я ваша сестра в Аллахе, – продолжала я, – вы должны мне помочь. Аллах учит, что мусульмане должны помогать друг другу. Вы бы не хотели, чтобы подобное случилось с вашей женой или дочерью, верно? Пожалуйста, остановите это. Я хочу домой к своей семье. Для меня слишком опасно оставаться здесь среди этих солдат.

Дональд прокашлялся, затем пальцем указал на мой Коран, лежащий на матрасе. Я подала ему книгу. Он полистал страницы, читая по-арабски, нашел нужное место и ткнул в английский перевод: сура 23, стихи 1–6. Я знала, о чем там. Это один из пассажей в Коране, где речь идет о невольницах, которых правоверным дозволено использовать в качестве жен. Я всегда с тоской читала эти строки, а теперь они огрели меня, точно обухом по голове:

Воистину, преуспели верующие,

которые смиренны во время своих намазов,

которые отворачиваются от всего праздного,

которые выплачивают закят,

которые оберегают свои половые органы от всех,

кроме своих жен или невольниц, которыми овладели их десницы, за что они не заслуживают порицания.

– Вот видишь, – сказал Дональд, – то, что происходит, – вовсе не обязательно, но допускается. – И сложил ладони вместе, как мудрец, который только что открыл мне некую истину. – Это не запрещено.

Я знала, что мальчики принимают все, что написано в Коране, за чистую монету, но думала, что главари – особенно Дональд, живший в Европе, – допускают некоторые интерпретации, глядя на Коран сквозь призму прошедших веков. Так мои набожные бабушка и дедушка читали Новый Завет, где есть свои провокационные строчки о невольниках и обращении с женщинами, отделяя, как говорится, зерна от плевел. Но Дональд, очевидно, был не из тех. Не заслуживают порицания – таков был его вердикт.

– Но он ранит меня, мне больно, – упорствовала я. – То, что происходит, для меня проблема.

Он отдал мне Коран и сказал:

– Иншалла, сестра Амина, все будет хорошо. Ноу проблем.

Я и сама часто повторяла себе эти слова, но в его устах они прозвучали как издевка.

Наступил ноябрь. Я считала дни как одержимая. Я мысленно праздновала дни рождения друзей, представляя себе, как зима сменяет осень в Альберте. Не за горами было Рождество. Мне хотелось верить – и я верила, – что к тому времени я, живая и здоровая, буду дома. Каждую пятницу мальчики стирали одежду и по очереди ходили в мечеть, отмечая конец недели. Я продолжала до изнеможения наматывать круги по комнате и все ждала перемен. Вспоминала последний разговор с мамой в начале сентября, когда я сказала ей ничего не продавать и не платить. Последний раз я видела ее как раз в праздники, почти год назад – незадолго до того, как уехала в Ирак. Мы вместе встретили Новый год у нее дома в Кэнморе. Мы смотрели кино. Она сидела на диване, а я лежала на полу. Мы обе успели утратить интерес к шумным вечеринкам и пьяным конкурсам. Маме недавно исполнилось пятьдесят. Когда она была в моем возрасте, она забеременела мной. А бабушке было столько, сколько ей сейчас. Мы были как три стрелки на циферблате – молодость, зрелость, старость.

Иногда приезжал кто-то из главарей и задавал мне вопрос из викторины, проходящей на разных континентах. Вопрос о чем-то личном, отправленный из дома. Какой приз недавно получил папа? Приз от мэрии за его цветочные клумбы.

Где Ома хранит леденцы? В шкатулке в виде тыквы.

Мои ответы служили доказательством того, что я жива, что о моей свободе еще есть смысл договариваться. Я воспринимала эти вопросы как подарок, шанс съездить в гости к бабушке в Ред-Дир или полюбоваться георгинами во дворе у папы. Они напоминали мне, что за стенами моей тюрьмы существует жизнь. В своем воображении я вела бесконечные разговоры с мамой, представляя, что между нами через океан протянута нить, по которой передаются наши мысли. Она посылала мне свою любовь. И я говорю: «Я тоже люблю тебя. Я люблю тебя. Прости меня». И совсем не так, как в прошлый раз, прошу: «Пожалуйста, вытащи меня отсюда. Сделай что-нибудь. Продай все и заплати». Больно становилось от одной мысли, но теперь я и вправду так думала.

Каждый раз после Абдуллы я уговаривала себя не умирать.

Когда я не ходила и не лежала на матрасе, я часто стояла у дальнего окна, где было светлее, и читала Коран или какую-нибудь из чепуховых книжек Дональда. Иногда, особенно по утрам, я слышала пушечный грохот – где-то неподалеку шла война, рвались снаряды, рушились здания. Мне казалось, что нас держат в одном из пригородов Могадишо. По звукам невозможно было догадаться, кто воюет – Аль-Шабаб и армия Эфиопии или две противоборствующие банды. Грохот смолкал так же неожиданно, как и начинался. В округе наступала жуткая тишина. Люди еще долго прятались по домам, боясь, что обстрел повторится. Я вспоминала Аджуса в отеле «Шамо» и его несмолкающий сотовый телефон – друзья и родственники снабжали его самой свежей информацией о происходящем, о том, куда можно сегодня ехать, а куда нельзя, кто погиб, а кто уцелел. Я очень надеялась, что снаряд попадет в наш дом – крыша рухнет, везде будет темно от пыли и дыма, всех завалит обломками. Хорошо бы они все погибли, они все это заслужили, каждый из них. А у меня появится шанс на побег.