Жила-была одна семья - Лариса Райт

Ира закрыла за ней дверь. Обеим счастливицам очень хотелось плакать.

— Трудный день? — Жена пристально посмотрела на Человека через стол.

— Обычный. — Он непринужденно улыбнулся. Он всегда улыбался этой женщине именно так: без каких-либо усилий, всякий раз благодаря судьбу за то, что их практически фиктивный брак оказался настолько удачным и даже счастливым. Сейчас он бы едва поверил, напомни ему кто-нибудь, что в момент встречи он смотрел на нее с нескрываемой тоской и каждую минуту, каждую секунду постоянно сравнивал, сравнивал, не мог не сравнивать с той, другой, оставшейся в прошлой жизни. Нет, не с оставшейся, а с той, которую он оставил. И никогда он не тешил себя иллюзиями, что, улетая в тот последний рейс, верил, что удастся когда-нибудь вновь окончательно соединиться с семьей. И чувство отвращения к самому себе не становилось меньше.

Когда много лет назад его, тогда еще пилота только второго класса, завербовала разведка Соединенных Штатов, он мало задумывался о последствиях своего согласия. Его одолевали совсем другие мысли: стоит ли жене биться в своей больнице за очередь на «Москвич», если денег на машину все равно нет; сможет ли он в очередном заграничном рейсе, куда его только-только начали отправлять, сэкономить и втайне от вечного соглядатая в сером приобрести для Иришки хорошенькое платьице, и сколько часов надо еще налетать, чтобы второй класс превратился в первый, комната в общежитии — хотя бы в комнату в коммуналке. И когда наконец они смогут позволить себе второго ребенка?!

Эти двое ничем не отличались от провожатых, к которым он уже успел привыкнуть за немногие перелеты в капиталистические страны, только разговаривали с едва уловимым иностранным акцентом. Все остальное — и вкрадчивый голос, и доверительные, обволакивающие интонации, и серые костюмы, и легкий, но ощутимый нажим — было будто списано с тех работников КГБ, с которыми ему уже приходилось беседовать. Тот разговор закончился его категоричным отказом сотрудничать. И была все та же комната в общаге, и нашивки на погонах — те же. Впрочем, во время той встречи ему никто не только не обещал, но даже и не намекал, что в случае согласия его жизнь изменится в лучшую сторону, правда, и ухудшениями тоже никто не грозил. Так оно и происходило: время шло, проходили годы, а мечты не сбывались и не оправдывались надежды. Романтика неба уже не вызывала былого вдохновения, ибо не могла удовлетворить всех земных желаний. Он, конечно, помнил, как мальчишкой вместе с другом сбежал из Грузии в Россию, чтобы поступить в летное училище, надеть форму и водить большекрылые машины с надписью «Аэрофлот». Помнил, как радовался полученному диплому, и даже распределение на Север не испугало, а заставило ликовать. Работа в тяжелых условиях обещала возвращение в Москву и дальнейшее продвижение по службе. Так и случилось: Москва приняла, Москва подарила любовь, Москва позволила кормить семью. Кормить, но и только. Конечно, он знал, что профессия летчика-международника позволяет заглянуть за горизонт. Коллеги постарше не могли пожаловаться на неустроенный быт и отсутствие благ. Но почему-то время, когда можно будет приобрести эти блага, все не наступало. А он был молод. Он хотел всего и сразу. И все чаще в их разговорах с другом, с которым они теперь — одна радость — летали вместе, сквозила горечь от того, что лучшие годы уходят на бесконечные мытарства и ожидания, когда же тебя заметят, когда же тебе доверят нечто большее, когда же ты начнешь по-настоящему жить, а не грезить о красивой жизни? А главное, если и наступит конец этому ожиданию, то сама красивая жизнь продлится недолго, потому что врачебная комиссия строга и неумолима и любое отклонение от нормы скорее рано, чем поздно, закончится мгновенным списанием. И было ужасно обидно, что небо, казавшееся с земли таким многообещающим, таким притягательным и таким близким, оказалось значительно дальше и не спешило полностью открывать свои просторы. А он готов был их покорять. Никогда он не пасовал перед новыми машинами и новыми расстояниями. И никогда не сомневался в том, что был настоящим профессионалом.

Те двое, что подсели к нему на скамейку в парке, где он читал газету, изредка поглядывая на трехлетнюю Иринку, которая увлеченно лепила в песочнице куличи, тоже не были профанами в своем деле. Они выбрали именно того, кого надо было выбрать, и подошли к нему как раз в тот момент, когда он согласился бы сотрудничать с ними и за гораздо меньшие обещания. А пообещали они немало, и слова своего ни разу не нарушили. Методами и способами решения его проблем Человек не интересовался. Меньше знаешь — крепче спишь. Его вполне удовлетворяло знание того, что в обмен на чертеж какой-то детали в кабине «Ту-154» у него появилась и отдельная квартира, и новые погоны, и звание командира корабля. А еще у него появилась Сашура. И в той же степени, в какой росли его благополучие и статус, с каждым днем увеличивалась его тревога за семью. Американцы предупреждали, что риск разоблачения существует, но не уставали повторять, что при соблюдении всех мер предосторожности он будет минимальным. В конце концов, человека, которому есть что терять, вряд ли будут подозревать в связях с разведывательной службой другого государства.

— Для того чтобы не привлекать внимания, лучше работать поочередно с кем-нибудь еще, чтобы все концы не сходились на одном человеке, чтобы при подозрении оставалось гораздо больше вопросов, чем ответов, — намекнули ему при очередной встрече. — Порекомендуете кого-то?

И он тут же порекомендовал Нодара, которому тоже не хватало размаха крыльев, высокого полета и уверенности в собственных возможностях для того, чтобы сделать предложение красавице Эсме.

— Как ты ее уговорил? — Человек продолжал недоумевать даже на их свадьбе. Нет, в друге своем он не сомневался: Нодар был умен, отлично образован и великолепно, что называется, окультурен. Все-таки мама его была не совсем обычной женщиной из никому не известного грузинского селения, а знаменитой художницей. И все же до Эсмы он не дотягивал. До нее вообще всем было далеко: высокая, тонкая, узкокостная, туфли на шпильке, юбка солнце-клеш, темные очки с надписью «Chanel», привезенные из очередной командировки, в которых она, переводчик со знанием трех языков, сопровождала сотрудников аппарата.

— Пообещал подарить Ван Гога, — ответил тогда Нодар.

— Какого Ван Гога?

— Того самого, Винсента.

— И что? Подарил?

— Конечно, на следующий же день: целую охапку подсолнухов.

— Да ну тебя! — Человек отмахнулся, делано дуясь, а через секунду они уже молодо, задорно ржали, привлекая внимание остальных гостей.

Это спустя много лет Нодар признался, что не было ни подсолнухов, ни Ван Гога, ни какой-либо другой романтики. Было другое:

— Я не говорю ни по-французски, ни по-немецки, а знания английского ограничиваются зоной взаимопонимания с диспетчерами. Я ничего не смыслю в поэзии вагантов, скандинавском эпосе и философии Юнга. У меня дурной характер и большие амбиции. И хотя у нас не много точек соприкосновения, я бы не дал вам скучать. А еще у нас могли бы быть прекрасные дети. В этом нет никаких сомнений. Вы мне нравитесь. — Именно таким было его выступление перед Эсмой: лаконичным, простым и бесхитростным. Поэтому и ответ, не заставивший себя ждать, оказался простым и искренним: