Брусиловский прорыв - Александр Бобров

Что тут скажешь? Брусилов сразу понял то, что потом станут повторять на все лады скептики, уверяющие, что это наступление было успешным, но не могло решить исход всей кампании, а тем более Первой мировой. Да, с таким безвольным Верховным командующим это было невозможно. И Брусилов пишет: «На это я ответил, что случилось то, чего я боялся, то есть, что я буду брошен без поддержки соседей и что, таким образом, мои успехи ограничатся лишь тактической победой и некоторым продвижением вперед, что на судьбу войны никакого влияния иметь не будет. Неминуемо противник со всех сторон будет снимать свои войска и бросать их против меня, и очевидно, что в конце концов я буду принужден остановиться. Считаю, что так воевать нельзя и что даже если бы атаки Эверта и Куропаткина не увенчались успехом, то самый факт их наступления значительными силами на более или менее продолжительное время сковал войска противника против них и не допустил бы посылку резервов с их фронтов против моих войск. Создание новой ударной группы против Барановичей ни к каким благим результатам повести не может, так как для успешной атаки укрепленной полосы требуется подготовка не менее шести недель, а за это время я понесу излишние потери и могу быть разбит. Я просил доложить государю мою настоятельную просьбу, чтобы был дан приказ Эверту атаковать теперь же и на издавна подготовленном участке. Алексеев мне возразил: “Изменить решения государя императора уже нельзя”, — и добавил, что Эверту дан срок атаковать противника у Барановичей не позже 20 июня. “Зато, — сказал Алексеев, — мы вам пришлем в подкрепление два корпуса”. Я закончил нашу беседу заявлением, что такая запоздалая атака мне не поможет, а Западный фронт опять потерпит неудачу по недостатку времени для подготовки удара и что если бы я вперед знал, что это так и будет, то наотрез отказался бы от атаки в одиночку. Что касается получения двух корпусов в подкрепление, то по нашим железным дорогам их будут везти бесконечно и нарушат подвоз продовольствия, пополнений и огнестрельных припасов моим армиям; кроме того, два корпуса, во всяком случае, не могут заменить атак Эверта и Куропаткина. За это время противник по своей железнодорожной сети и со своим многомиллионным подвижным составом по внутренним линиям может подвезти против меня целых десять корпусов, а не два.

Я хорошо понимал, что царь тут ни при чем, так как в военном деле его можно считать младенцем, и что весь вопрос состоит в том, что Алексеев, хотя отлично понимает, каково положение дел и преступность действий Эверта и Куропаткина, но, как бывший их подчиненный во время японской войны, всемерно старается прикрыть их бездействие и скрепя сердце соглашается с их представлениями…» Для меня это — ключевой и никем не оспоренный разговор, который, собственно говоря, прекращает многие дискуссии. Перечислять дальнейшие перипетии сражения, локальные победы и промахи можно до бесконечности. Остановимся для полноты картины лишь на некоторых из них.

Дивизия Деникина прорвала шесть линий неприятельских позиций и 23 мая (5июня) 1916 года повторно взяла город Луцк, за что Деникину было вторично пожаловано Георгиевское оружие, усыпанное бриллиантами, с надписью: «За двукратное освобождение Луцка». «Мировым событием войны стал наш прорыв австрийского фронта, — писал 4 июня 1916 года журнал “Летопись войны”. — …Наше наступление идет всей левой половиной фронта, всем нашим левым брусиловским крылом, начавшись с 22 мая. Пока его результаты стали восстанавливать прежние картины наших массовых столкновений с австрийцами, т.е. состоящие в крупных цифрах пленных австрийцев и в обилии военного материала, доставшегося в добычу. Одними пленными мы к 27 мая откололи от австрийской массы свыше корпуса (считая австрийский корпус в 50 тысяч, примерно). Для этого, конечно, надобно было помять основательно несколько корпусов противника….Мы прорвали австрийцев у Луцка, и прорвали начисто: “полным прорывом неприятельского фронта”. Наши войска стремились в направлении на Ровно и Ковель, то есть в пределы северной Волыни, к Холмщине. Это был порыв центра нашего крыла, а фланги его пока демонстрировали: на севере мы подвинулись к рекам Стыри и Икве, а на юге к Стрыпе, перешагнув у ее устья и дальше за нее….Сокрушительный удар войск генерал-адъютанта Брусилова на Волыни, в Галиции и Буковине угрожает Австрии полным разгромом».

Увы, такого триумфа не случилось по вышеназванным причинам. В середине июня противник двинул свои силы на владимир-волынском направлении, а командующий 8-й армией Каледин понял наконец всю справедливость требований Брусилова. Участок, намеченный Калединым для атаки, оказался слишком удаленным от района нажима противника. Командарм испросил согласия главнокомандующего разрешить ему избрать для удара участок Колки — Копыли и получил на это приказ… На ковельском и владимир-волынском направлениях был сосредоточен 10-й германский корпус, переброшенный с французского фронта. В составе его находилась знаменитая 20-я Брауншвейгская дивизия, получившая наименование «Стальной» за операции против французов в Вогезах. Семнадцатого июня у местечка Киселина удар «Стальной» приняла на себя русская «Железная» дивизия, отличившаяся у Луцка. Четыре дня немцы вели ураганный огонь по русским солдатам. Четыре дня застилали небо разрывы, гудела и стонала земля… На третий день боя над немецкими окопами развернулся плакат: «Ваше русское железо не хуже германской стали, а все же мы вас разобьем». — «А ну-ка, попробуй!» — ответил немцам русский плакат. И в тот же день «железные» перешли в контратаку…

После сорок второй атаки русское железо переломило немецкую сталь. Двадцать первого июня, потеряв три четверти состава офицеров и половину солдат, вышел из боя весь 10-й германский корпус. В полках «Стальной дивизии» осталось не больше четырехсот человек… «Такому ужасающему разгрому мы не подвергались с начала войны», — говорили офицерам пленные брауншвейгцы… Восьмая армия перешла в решительное наступление и после ряда упорных боев окончательно сбила противника своим правым флангом. Этот маневр, как и предвидел Брусилов, открыл путь продвижения левому флангу 3-й армии. Вместе с правым флангом 8-й левофланговые части 3-й армии заняли линию Стохода — от Любашево до железной дороги Ковель — Луцк и зацепились кое-где на левом берегу этой реки. Рьяные контратаки немцев ни к чему не привели. Австро-германские войска попали в угрожающее положение. Лиссинген вынужден был 24 июня отвести свое левое крыло за Стоход.

Эта победа дала Юго-западному фронту крупные преимущества над противником: задерживая армию на Ковельском и Владимир-Волынском направлениях, германцы и австро-венгерцы образовали сильную группу в районе станции Маневичи для удара в правый фланг Каледина. Разгромом 10-го германского корпуса Брусилов предупредил намерение противника и не только свел к нулю маневренное значение Ковель-Маневичской фланговой позиции противника, но и окончательно упрочил свое положение на Волыни. Спасая свою артиллерию, преследуемая левофланговыми частями корпуса Зайончковского германская колонна направила орудия по шоссе, а пехотными частями вышла в лес, уклонилась к северу и грунтовою дорогой углубилась в чащу…

В это время в политических дебрях творилось невообразимое. Виктор Чернов — социалист, председатель Учредительного собрания — вспоминал во 2-й главе мемуаров:

«Последователи Распутина и сепаратный мир»: «Распутин обладал влиянием, не имевшим себе равных. Царица верила каждому его слову и, в свою очередь, влияла на политику мужа. Но чего хотел сам Распутин? Какой политики он ждал от правительства? Политиком в полном смысле этого слова он не был. Этот авантюрист просто стремился избавиться от тех, кто не любил его, и возвысить тех, кто защищал его или искал его милостей. Великому князю Николаю Николаевичу претили его эскапады, и с помощью царицы Распутин добился его снятия с поста главнокомандующего и замены его самим царем. Этот шаг возмутил руководство Антанты и порадовал немцев. Некоторые духовные лидеры церкви хотели отлучить Распутина и предать его анафеме за разврат. Но он добился “августейшего повеления”, согласно которому этих людей, в нарушение всех канонов, отправили в ссылку. Для этого оказалось достаточно рапорта “серого кардинала” — прокурора Священного синода. Оставалась Государственная дума. Ее беспомощность по контрасту со всемогуществом темного авантюриста все более возбуждала общественное мнение. Распутин натравил на Думу царя, и тот беспощадно подавил последние ростки конституционализма, которые в интересах сохранения царизма посеял не кто иной, как махровый контрреволюционер Столыпин… И в армии, и в тылу, в студенческих аудиториях и крестьянских избах звучит слово “измена”. Оно становится особенно слышным после очередного поражения. Это неизбежный спутник деморализации…