Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

И только когда Боб, приступив к заказу, произнес: «Для моей дочери ризотто с черным рисом и мидиями и салат из каракатицы» – у него словно камень свалился с сердца.

– Oh, Principe, avete una figlia belissima! – расцвел Отелло в белоснежной куртке. – Vedete – произнес он, проводя ладонью по своим курчавым, теперь уже совершенно седым волосам, – tuti е due abbiamo i capelli griggi… capelli bianchi come les neiges d’antan!

С годами он значительно отяжелел, под глазами повисли приметные мешочки. Узнав, что Бела вовсе не подружка, а дочь Боба, он принес ей фруктовое фраппе.

Они днями напролет блуждали по венецианским лабиринтам, часто совсем теряясь в переплетениях каналов. Так, однажды в ядовитых сумерках они оказались перед обветшавшим дворцом на берегу канала, у пристани, где висела мраморная доска: «Casa di Giovanni Jacopo Giacomo Casanova (1725–1798)». Дом откликался пустым влажным эхом, точно так же, как и вся жизнь Боба. В тот вечер, благодаря непревзойденному дамскому угоднику восемнадцатого века, который уже во второй раз подал ему знак, Деспот осознал бессмысленность завоевания женских сердец. В какой заболоченной лагуне гниют теперь кости любовниц Казановы, ради которых он столько раз рисковал не только собственной, но и чужими жизнями? И кому сейчас есть дело до его побед на любовном фронте? И какая разница между Дон Жуаном и венецианским кавалером! Первый презирал и стремился уничтожить женщин, в то время как второй обожал их, стремясь обрести в них мать-актрису, которая покинула его в детстве.

– Папа, а кто такой был этот Казанова? – спросила его Бела.

– Великий неудачник… – ответил он.

Боб был лучшим проводником по Венеции из всех, кого только можно было себе представить. Он не был обычным туристическим чичероне, он мог показать этот золотой город, пропустив его через собственные чувства, – он отвел Белу в кафе «Флориан» на площади Святого Марка, чтобы с этого момента девочка могла сравнивать все прочие кафе с этим святилищем в стиле рококо, с грациозными стульями из розового дерева, французскими шпалерами и фаянсовыми сервизами, из которых они пили жасминовый чай, рассматривая портреты знаменитых посетителей минувших эпох. Он отвел ее в музей Академии, где Бела влюбилась в белого венецианского пуделя, выглядывающего из черной гондолы на большой картине «Чудо Святого Креста» кисти Витторе Карпаччо. После венецианских пейзажей Франческо Гварди он прокатил ее на гондоле вдоль мест, запечатленных великим мастером. В «Харрис-баре» он выпил любимый коктейль Хемингуэя «дайкири», а Беле заказал настоящий американский чизбургер с жареной картошкой и кетчупом, приоткрыв тем самым маленькую тайну этого легендарного местечка. На Понто Риальто он купил ей маленького шелкового Арлекина, а уличный художник, отказавшись от платы, вырезал из черной бумаги ее нежный профиль. Беле больше всего понравился рассказ о Каньоше Мацедоновиче, который убил бандита Фурлана за то, что тот оскорблял Венецию, и отказался от всякой награды за свой поступок, попросив только назвать участок берега перед Дворцом дожей, где его Паштровичи выгружали товары из своих парусников, Славянской набережной (Riva degli Slavoni), потому что венецианские обещания, как утверждал автор, «были не прочнее кошкиного замужества».

Утомленные прогулками и покупками одежды для Белы, вечером они засыпали как дети после долгого дня, проведенного в Стране чудес. Вот почему Беле так хотелось победить в конкурсе и заполучить конверт, которым размахивал Балканский. Тем более что дело было не столько в Венеции, сколько в возвращении к Бобу и тем счастливым дням, которые теперь казались всего лишь прекрасной сказкой.

За прошедшее время Венеция, как, впрочем, и весь Старый свет, погрузилась в море еще на пятнадцать миллиметров.

– Я бы заснул; но ты плясать должна… – пробормотал Боб строку старинного северного поэта Шторма. Усталость все сильнее охватывала его, особое чувство сонливости, когда ноги наливаются свинцом и земля неодолимо притягивает к себе тело, а лица, свет и музыка сливаются в нереальный, фантастический, мутный хоровод. Сквозь подвижную стену танцующих Боб вдруг увидел юбилейный стол. Сидящие за ним с нескрываемым вниманием следили за танцами, избегая таким образом исповедальных бесед и мучительных разговоров. Директриса знаками просила Боба приблизиться к ним, и он, обняв Белу, стал медленно приближаться к краешку танцплощадки. Когда они добрались до места, где свет рефлектора отрезает танцующих от полутьмы зала, директриса встала и, легко неся свое дородное тело, подскочила к нему с бокалом виски в руке, точно так, как тренер и врач подбегают к одинокому бегуну на длинные дистанции, чтобы протянуть ему стакан подслащенной воды. Не прерывая танца, Боб неспеша выцедил спиртное, и новая, неожиданная сила влилась в его тело. Не отворачиваясь от него, директриса вернулась к своему месту. Подкрепившись, Боб с энтузиазмом вновь рванулся на ринг.

Начинался второй час танцевального марафона.

После нескольких быстрых танцев, которые словно были нанизаны друг на друга, Деспот вновь ощутил невыразимую усталость. Пот лился по лицу и выедал глаза. Заметив это, пианист тронул за локоть гитариста и что-то прошептал ему на ухо. Гитарист с поседевшими короткими рыжими волосами и козьей бородкой, бледный, со слегка выпученными глазами, увеличенными толстыми линзами очков, наблюдал за танцующими будто из своего музыкального аквариума. Он кивнул пианисту, отложил электрическую и взял в руки лежавшую рядом акустическую гитару, положил ее, будто цитру, на колени и, быстро настроив ее, извлек из инструмента долгое чувствительное вибрато, которое проросло в сердцах людей среднего возраста будто давно забытый росток нежности, а «Ностальгия» подстелила под этот звук чувственный ковер, изукрашенный прихотливым тканым орнаментом. Балканский в тот же момент передал микрофон гитаристу, и тот после нескольких аккордов запел на удивление гнусавым тенором:

Деспот улыбнулся и тихо напел Беле на ухо, строго придерживаясь терции:

– Ты что, слова знаешь? – спросила его дочь.

– Откуда… – попытался ответить Боб. – Откуда мне знать?

Он вечность не слышал гавайской гитары. За это время многие успели родиться, прожить жизнь и умереть, ни разу не услышав музыки Гавайских островов. Услышав поддельные гавайские звуки, он замер, почти перестал двигаться, как будто перед ним выросло привидение, пришедшее почти неслышными шагами из обрывков давнего кошмара. Из этой почти забытой мелодии вырастали послевоенные годы с их неутолимой жаждой жизни и путешествий, невыразимой тоской по неким счастливым островам, где нет нужды ежемесячно отоваривать карточки на питание и мануфактуру, далеких от хоровых песен из репродукторов, прибитых к столбам, залепленным рукописными объявлениями.