Тревожная осень - Андрей Дымов

И еще скажу я вам, мой дорогой Андрей Семенович, – Жизнева явно завел разговор о российской медицине. – Качество и разнообразие услуг растет. Если в 1990-х годах этот процесс шел достаточно медленно, то, начиная с миллениума, он значительно ускорился. Может быть, все идет не так быстро, как хотелось бы, но движение к лучшему есть, и за четыре года прогресс заметен. Уверяю вас, что через десять – пятнадцать лет, если существующая стабильность сохранится, невыполнение просьбы пациента, что мы сейчас наблюдаем в благополучной Германии, и в России станет невозможным. Даст Бог, мы с вами еще застанем времена, когда больные начнут ездить на лечение не только из России в Германию, но и в обратном направлении.

– Слушайте, Александр Владимирович, есть предложение. У меня припасена бутылка водки. Закуски навалом: я свой больничный паек целиком не съедаю, и от того, что вы приносите, тоже остается. Давайте по пятьдесят грамм за качественную систему здравоохранения у нас в стране, и чтобы жить в эту пору прекрасную пришлось бы и мне, и вам. Разрешаете?

– По такому поводу, да под хорошую закуску семьдесят грамм разрешаю.

– Тогда поехали, – сказал Андрей Семенович, и через пять минут напряжение было снято веками проверенным способом.

Так пролетел еще один день после операции. До среды, когда должен был решиться вопрос о проклятом катетере, оставалось три дня. Это так много…

Главная трудность состояла в том, что завтрашний день был воскресным, и те три часа, которые он обычно тратил на рабочие звонки, в расписании не значились. Слоняться по коридору надоело. Погода стояла такая, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Гриши в клинике не было. Жизнева Андрей Семенович упросил не приезжать – должен же быть у Александра Владимировича хоть один выходной. В общем, жесть, как говорил один приятель.

После обеда Дымов решил поспать. Но не тут-то было – сон не шел.

«Почему такая несправедливость? – думал Андрей Семенович. – В рабочий день после обеда приходится даже кофе пить, а тут, казалось бы, спи себе до вечера, так нет же – не получается».

Неловко повернувшись, он задел штангу ногой, и она полетела на пол. Молнией мелькнула мысль: «Сейчас натянется шланг, и тогда…» Он бросился на пол вслед за штангой, чтобы компенсировать силу натяжения. Ему удалось это сделать лишь частично.

Боль была ужасной, но, главное, оскорбительной. Лежа на полу рядом с растекающейся лужей мочи, он буквально выл от бессильной обиды на себя и отсутствия возможности быстро подняться с гребаного больничного пола, от собственной ничтожности в данный момент. А что может быть более оскорбительным для уверенного в себе, состоявшегося, уважаемого человека, чем осознание собственной ничтожности, граничащей с полной недееспособностью?

Вонючий ручеек желтоватого цвета медленно, словно гадюка, подкрадывался к его лицу. Дымов понял, что, несмотря на боль, нужно встать: мордой в свое дерьмо – хуже любой боли. Он осторожно собрал себя в кучку и сначала сел, обнимая штангу с моческладом, «как жену чужую», а затем, опираясь на тумбочку правой рукой, встал. Сердце работало быстрее, чем пламенный мотор, а боль бушевала в нижней части живота. Зато он не попал в собственное дерьмо. Это победа, а быть победителем всегда приятно.

Минут через пять, сидя в позе нахохлившегося воробушка на кровати, он почувствовал, что боль почти ушла. Однако сил радоваться не было. Перед ним стояла еще одна трудная задача: убрать вонючую лужу с пола. Стоило коснуться пальцем звонка, и через несколько минут в палате было бы чисто. Но после этого он перестал бы быть самим собой. А ведь худший вид измены – измена себе самому.

Прошло еще минут двадцать, и пол стал чистым. Уборка далась бы Андрею Семеновичу с большим трудом даже в том случае, если бы он не таскал на себе проклятый мочесос: больно пузо большое, сгибаться трудно. А с мочесосом и того хуже. Но он сделал все сам, и это для него было очень важно.

Как он хотел, чтобы его кто-нибудь пожалел, ласково погладил по голове! Но рядом никого не было, да и быть не могло. Конечно, он мог бы позвонить жене, но это было запрещено для него теми правилами, которые он установил сам себе много лет назад. И тут он сообразил, что есть человек, перед которым почему-то (так вышло по жизни) он мог быть слабым. Как же он раньше не догадался позвонить Верной Норе?

– Нора, я больше не могу. Этот чертов мочесос, эта долбаная установка довели меня до ручки. Временами мне хочется вырвать его из себя собственными руками, не думая о последствиях. Ты слышишь меня, Нора? – едва не заревел он.

Дымову показалось, что связь нарушилась. Но он тут же понял, что ошибся. Видно, Нора всхлипнула сначала, услышав его вопли, но справилась с собой.

– Андрюшенька, миленький, потерпи еще немножко. Пара дней – и ты станешь свободным человеком. Будешь разгуливать по клинике и, по своему обыкновению, флиртовать со всеми сразу.

Надо отдать должное Норе, она уловила, что ему требовалось: легкий пустой треп. И через час Андрей Семенович забыл о своем цирковом прыжке вслед за штангой. Теперь его волновало другое. До того времени, когда хитрый анализ определит, можно ли снять катетер, оставалось часов сорок. И прожить их нужно было так, чтобы не сойти с ума от мысли, что будет, если таскать мочесос придется еще какое-то время. В конце концов, Андрей Семенович просто запретил себе думать на эту тему, и это стало спасительным лекарством для него.

Наступило утро среды. Вроде бы он и сам себя успокаивал, и Жизнев накануне успокаивал, приводя статистику, которая доказывала, что скорость заживления тканей после таких операций, какую перенес Андрей Семенович, довольно высокая. Но все-таки на душе было неспокойно.

Наконец 10.00. Нежно обняв штангу, Андрей Семенович двинулся в кабинет УЗИ. В кабинете он увидел доктора Тобола, оживленно обсуждавшего что-то (по-видимому, личное) на немецком языке с другим врачом.

Андрей Семенович терпеливо ждал, матеря их обоих про себя на чем свет стоит. Жизнев, видя, как вибрирует Андрей Семенович, вмешался в разговор докторов:

– Коллеги, посмотрите на господина Дымова. Он от волнения энергию производит, почти как ваши ветряки.

Все расхохотались, даже Андрей Семенович из вежливости хихикнул. После короткой паузы его положили на стол, вкололи в вену контрастное вещество и начали водить скользким датчиком аппарата УЗИ по животу. Через пять минут был вынесен вердикт: здоров. Значит, уже сегодня он освободится от чудесного изобретения человеческого гения, именуемого катетером.

Андрею Семеновичу помогли встать со стола, и врачи вместе с Жизневым тут же принялись увлеченно беседовать на медицинские темы, забыв о пациенте. Возмущенный таким наглым отношением к своей измученной персоне, Андрей Семенович заверещал, обращаясь, в основном, к Жизневу:

– Да освободите же меня, наконец, от гребаного мочесоса! Не могу я больше его терпеть.

На немецких эскулапов крик его израненной души не произвел никакого впечатления. Лишь Жизнев на секунду отвлекся от дискуссии: