Черный дом - Михаил Широкий

тётка Валя была бы обречена: вырваться из этих железных лап было нереально. Она почти сразу же захрипела, лицо её посинело, глаза выкатились из орбит, голова с беспорядочно рассыпанными седыми космами запрокинулась назад и моталась туда-сюда. Через несколько секунд она была уже на грани жизни и смерти. Ещё совсем немного – и её позвонки хрустнули бы под стальными пальцами разъярённого мужа…

Но они не хрустнули. Могучие ручищи «папика», никогда ещё не выпускавшие свою добычу, – или, точнее, выпускавшие её только мёртвой, – внезапно ослабили хватку, разомкнули свои смертоносные объятия и медленно опустились. Его полузадушенная жертва, по-прежнему с выпученными глазами, хватая широко раскрытым ртом воздух, сползла по стене вниз и на какое-то время, казалось, потеряла сознание.

«Папик» же неуверенными, неумелыми движениями немеющих рук тщетно пытался запихнуть обратно в живот скользкие синеватые кишки, показавшиеся в страшной ране с кровавыми краями. Но его движения становились всё более нечёткими, расслабленными, вялыми, голова упрямо клонилась вниз, ноги подгибались. Лицо его покрылось холодным потом, тело содрогнулось от дрожи, из широкой груди вырвался низкий протяжный стон. Ещё мгновение-другое он из последних сил сохранял равновесие, затем грузно упал на колени и, наконец, не издав больше ни звука, рухнул лицом вниз на уходившие вниз ступеньки, едва не придавив своей массой лежавшую рядом в полуобмороке жену.

Та, впрочем, вскоре отдышалась, пришла в себя и, придерживаясь рукой за стену, медленно поднялась. Голова её тряслась, из горла вылетало тяжёлое свистящее дыхание. Безумным блуждающим взором она огляделась вокруг и остановила его на распростёртом у её ног огромном неподвижном теле, по которому пробегали предсмертные, постепенно замиравшие судороги. Несколько мгновений она немного удивлённо, точно не веря своим глазам, смотрела на него, после чего неожиданно взрыднула и скороговоркой запричитала, прям как убитая горем жена над покойником-мужем:

– Вот жалость-то, вот беда-то нежданная! Сокол ты мой ясный! На кого ж ты меня покинул, горемычную? На кого оставил, бесталанную, жену свою верную? Как же я жить-то без тебя буду? Пропаду ведь, совсем пропаду! Наложу на себя руки от тоски… Бедная моя головушка! Сирота я теперь, сиротина убогая, никому не нужная… Умер мой защитник, оборона моя, надёжная опора… Каждый теперь обидеть может, куском хлеба попрекнуть… Да и из дома, пожалуй что, выгнать могут, – кто им теперича помешает?..

Приступ бреда прекратился так же внезапно, как и начался. Тётка Валя вздрогнула всем телом и, словно очнувшись, вновь огляделась кругом, но на этот раз прояснившимся, почти осмысленным взором. И снова задержала его на распластанном на ступеньках бездыханном теле убитого ею мужа. Вслед за чем её бледное одутловатое лицо озарила торжествующая усмешка.

– Ну, вот и всё, муженёк мой дорогой, – проговорила она слабым, придушенным голосом. – Отгулялся! Не пить тебе больше моей кровушки, не трахать моей доченьки… Наконец-то, падаль, ты получил своё. Сполна! – гаркнула она вдруг с потемневшим, исказившимся от злобы лицом и пнула труп ногой. – Тварь поганая! Рыло каторжное! Подох так же, как и жил. Собаке собачья смерть! Гореть тебе теперь в аду… Но не только тебе! Я и твою полюбовницу, дочурку мою бесценную, отправлю щас следом за тобой. Чтоб вам там не скучно было. Чтоб миловаться могли так же, как и здесь… Вишь, какая я добрая! Как забочусь о тебе, хотя ты, погань, и не стоишь этого…

Говоря это, она нагнулась и подобрала нож, оброненный ею в тот момент, когда смертельно раненный муж схватил её за горло. Стиснув его в худом костлявом кулаке, она двинулась было в коридор, но, видимо вспомнив о своём недавнем собеседнике и молчаливом очевидце всего происшедшего, обернулась к Гоше и бросила ему на прощание:

– А ты, малый, вали отсюда, пока цел. Вон, через окно, как и вчера… И век помни тётку Валю, которая дважды спасла твою никчёмную жизнь!

Затем, повернувшись к выходу, она вскинула тонкую иссохшую руку с зажатым в ней ножом и, угрожающе потрясая им, воскликнула:

– Ну, доча, где ты там? Мама идёт к тебе! Муженёк уже получил своё, теперь твой черёд, гадюка!

И, продолжая размахивать ножом и выкрикивать нечленораздельные угрозы, она выскочила из подвала и стремительно бросилась по коридору в глубь дома.

Гоша, слегка обалдевший от всего, что произошло только что у него на глазах, вопреки разумному совету своей спасительницы, некоторое время не трогался с места, по-прежнему вжавшись в стену и из глубины подвала ошалело глядя на распахнутую настежь дверь, за которой скрылась неуёмная старая фурия. Но состояние отупения и бессилия постепенно стало проходить, способность здраво рассуждать и действовать понемногу возвратилась к нему, и он, хотя и медленно, не без усилий двигая онемелыми членами, оторвался от насиженного места и, пошатываясь, точно пьяный, и держась руками за стены, стал подниматься по лестнице.

Через несколько шагов дорогу ему преградил мёртвый «папик». Гоша остановился и окинул хмурым взглядом это громадное, необыкновенно мощное тело, даже теперь, безжизненное и недвижимое, внушавшее ему страх. Он невольно представил себе, что мог бы сделать с ним этот не рассуждающий, ни о чём не задумывавшийся, ни в чём не сомневавшийся, исполнительный и невероятно точный во всех своих действиях гигант, беспрекословно подчинявшийся своей властной юной любовнице и слепо, как автомат, выполнявший все её приказы. У него возникло сильное желание последовать примеру тётки Вали и пнуть ногой убийцу своих друзей. Но он сдержался и, переступив через покойника, двинулся дальше.

Выйдя в коридор, он на мгновение замер и прислушался. Однако ожидавшихся им звуков борьбы, криков и воплей не услыхал. В доме царила тишина. Единственное, что уловило его ухо, были едва различимые осторожные, крадущиеся шаги и сопровождавшее их тихое поскрипывание пола, донёсшееся со второго этажа.

Всё это немного удивило его, но у него не было больше ни малейшего желания разгадывать тайны этого дома. Он стремился лишь к одному: как можно скорее оказаться за его стенами, подальше от этого жуткого места, заваленного трупами и залитого кровью. К тому же он чувствовал, что – очевидно, от всего пережитого им и как следствие вчерашней травмы, вновь давшей о себе знать, – состояние его ухудшается. Его знобило, начала кружиться голова, появилась тошнота. Он приблизился к окну, благодаря которому выбрался отсюда вчера, и, преодолевая нараставшую слабость, с трудом подтянулся на руках, протиснулся в узкий проём и вытолкнул себя наружу. Но, оказавшись на земле, подняться уже не смог: голова закружилась ещё сильнее, всё поплыло перед глазами, и он лишился чувств.

Он пробыл без сознания, как ему показалось, всего несколько минут, но