Геббельс. Адвокат дьявола - Курт Рисс

Так пропаганда стала вещью в себе, довлеющей над действительностью. И эта поддельная действительность состояла преимущественно из лозунгов. Геббельс изобретал их сотнями, а его пропагандистская машина вколачивала их в головы немцев. Первым лозунгом был «Пробудись, Германия!», затем последовали «Наша беда – евреи!», «Народу необходимо жизненное пространство!», «Кровь и грязь!» и так далее. По мере распространения пропагандистских лозунгов немцы все больше удалялись от настоящей жизни и все глубже погружались в геббельсовскую действительность, созданную тотальной пропагандой.

К концу 1937 года были проложены первые 2500 километров шоссейных дорог рейха. Такое достижение побудило Геббельса выступить с речью под названием «Дороги Адольфа Гитлера». Она пользовалась успехом, и ее называли увертюрой к миру, хотя было очевидно, что в случае войны сеть шоссейных дорог крайне необходима для быстрой переброски моторизованных войск.

За неделю до этого Муссолини покинул Лигу Наций.

Теперь Геббельс вел такой же роскошный образ жизни, как Геринг или Риббентроп. Он тратил безумные деньги на себя лично. Его гардероб состоял из доброй сотни костюмов, и полные комплекты одежды всегда и везде были в его распоряжении.

По меньшей мере дважды в день он менял рубашку и белье, но еще чаще – обувь. По свидетельству секретарей, у него было сто пятьдесят пар обуви из самых разнообразных материалов и всех мыслимых фасонов и расцветок. Его любимым цветом был белый. Летом, везде, где только было можно, он появлялся в белом льняном костюме, белых туфлях и носках. Белая одежда выгодно оттеняла его смуглый цвет кожи. Его круглогодичный загар был искусственным: не менее часа в день он проводил под кварцевой лампой, благодаря чему всегда выглядел человеком, только что вернувшимся с отдыха на горнолыжном курорте или пляже. Лишь в последние недели перед смертью ему стало не до загара.

Геббельс любил окружать себя красивыми людьми. Он терпеть не мог невзрачных, бледных секретарш и требовал, чтобы они выглядели холеными и хорошо одетыми. Он также ненавидел тех, кто непрестанно рассуждал о том, что предназначение женщины – кухня и дети. Его чувства оскорблял вид большинства жен гауляйтеров, безвкусно наряженных провинциалок, словно воплощавших идеал женственности по-нацистски. В конце концов он написал едкую статью, где вдоволь посмеялся над подобными представлениями.

«Некоторые люди – я имею в виду тех, у которых жизнь позади или которым и жить не стоит, – денно и нощно читают нам проповеди во имя революции. Однако их мораль не имеет ничего общего с подлинной моралью… Они сами себя возвели в сан судей и с завидной настойчивостью суют свой нос в частную жизнь других. Как бы им хотелось учредить по всей стране комиссии по надзору за целомудрием и смаковать любовные истории мюллеров и шульцев. Дай им волю, они мигом превратят национал-социалистическую Германию в нравственную пустыню, где будут царить доносы, грязные сплетни и вымогательство».

Геббельс не имел ничего против косметики, и тем не менее для него стало открытием, что и Магда ее употребляет. Как-то раз он застал жену за макияжем и удивленно спросил: «Дорогая, с каких пор ты пользуешься косметикой?» На что она безмятежно ответила: «Я всегда ею пользовалась, милый».

Во всем, что касалось женских ухищрений, он оставался наивным, как ребенок. Однажды они отдыхали на балтийском курорте Бад-Хейлигендамм. Геббельс долго оглядывал женщин на пляже и вдруг взорвался, обнаружив, что почти все они блондинки. «Я бы принял специальный закон и запретил женщинам обесцвечивать волосы перекисью водорода!» – сердито сказал он. Все смущенно умолкли – Магда тоже не была натуральной блондинкой, да и обе киноактрисы, в компании которых они отдыхали, пользовались краской «Нордик» из салона красоты. По словам матери Магды, Геббельс так никогда и не узнал, что волосы его жены были крашеными.

Домашняя экономия Магды граничила с крохоборством, хотя Геббельс больше не испытывал финансовых затруднений. Магда экономила на всем, на чем было можно и на чем было нельзя: детей одевали со спартанской простотой, прислуге не оплачивали отпуск, питались скудно и невкусно. Доходило до того, что иногда почти всю неделю на столе не появлялось ничего, кроме жареного картофеля и селедки. Геббельсу было все равно, что он ест, к тому же он отличался скверным аппетитом. Однако угодить гостям было не так легко. Из-за убогого и скудного угощения дом Геббельсов пользовался дурной славой, и многие звезды берлинской сцены и кино, приглашенные к ним на обед, предпочитали загодя перекусить у себя дома.

Магда вскоре догадалась, что их званые вечера не пользуются особой популярностью, но неблагоприятная атмосфера возникала не только и не столько из-за плохого угощения. Главная причина крылась в том, что Геббельс словно умышленно пытался поставить своих гостей в неловкое положение. Всякий раз он предлагал поиграть в викторину и старался выставить напоказ чье-нибудь невежество. А кто не мог похвастаться знанием истории Германии, так это юные киноактрисы.

Однажды известная дива Йенни Юго не смогла назвать имя одного из прусских королей. Геббельс с нескрываемым злорадством смотрел на смутившуюся актрису, словно учитель, уличивший нерадивого ученика. Позже фрау Юго призналась: «Я знала его имя, прекрасно знала, но боялась, что он не ариец. Вот и решила, что лучше промолчать».

Геббельс очень любил театр. «Он всего лишь несостоявшийся актер», – сказала о нем одна известная актриса.

Теперь он стал полновластным владыкой драматического театра. Через несколько недель после вступления в должность министра пропаганды он объявил о грядущих важных переменах. «Великая дробь барабанов, возвещающая начало новой эры, не должна стихать у портала театра, она должна быть слышна и в зале, и даже на сцене, – громогласно заявил он. – Я отвергаю лозунг интернационального искусства».

Одной из первых его «реформ» стало увольнение всех евреев – и режиссеров, и актеров. По сути, выбросив их на улицу, он убрал из искусства многих из тех, кто принес всемирную известность берлинской сцене. Позже он запретил театральную критику, как не преследующую нужных целей и приносящую только вред. «В будущем мы уделим внимание нашим театральным достижениям, имеющим общенациональную ценность, а пока избавим публику от этих пагубных обзоров», – возвестил он.

Геббельс просто терпеть не мог все виды критики. Как только речь заходила о недостатках, он терял последние остатки чувства юмора. Это особенно показательно в его отношении к кабаре. Как известно, кабаре в Германии было в большой степени политизировано, в нем звучали едкие комментарии в адрес правительства и власти как таковой. Естественно, в Третьем рейхе кабаре оказались в самом тяжелом положении, поскольку ни одному известному конферансье не хотелось даже ради хорошей шутки оказаться в концлагере в качестве Kritikaster. Не стоит объяснять, почему такой популярностью стала пользоваться горстка людей, которые еще осмеливались бросить вызов нацистам. Среди них был и некий Вернер Финк. Он выходил вечерами на сцену, и у него над головой висела армейская сабля, как бы символизирующая собой дамоклов меч. Он мог появиться перед зрителями с перевязанным полотенцем головой и сказать: «Что-то сегодня давление сверху повысилось». Он мог приветствовать публику: «Хайль Гитлер!», а затем добавить: «А для одного процента среди вас – добрый вечер».