Геббельс. Адвокат дьявола - Курт Рисс

Зато само министерство пропаганды поглощало поистине чудовищные суммы. Первоначально министерство финансов рейха выделило Геббельсу бюджет в четыре– пять миллионов. Тот отказался даже разговаривать о такой ничтожной сумме. Он пошел к Гитлеру, тот дал соответствующие указания, и в министерство пропаганды потекли деньги из партийной кассы.

Начиная с 1935 года на плановые расходы было истрачено 67 миллионов, к которым необходимо прибавить 65 миллионов внеплановых расходов. Но и это еще было не все. От министерства финансов требовали 35 миллионов на заграничную пропаганду, 40 миллионов для Трансокеанского агентства новостей, которое одновременно являлось гнездом политико-пропагандистских агентов, 45 миллионов для Германского информационного агентства, 40 миллионов на театр и кино. А в довершение ко всему в распоряжении Геббельса находился ежегодный тайный фонд в 45 миллионов марок. (Эти статистические сведения были мне предоставлены суперинтендантом министерства пропаганды.)

В отличие от своих товарищей по нацистской партии, старавшихся не замечать разницы между личными и служебными расходами, сам Геббельс был крайне щепетилен в денежных делах. По единодушному отзыву сотрудников министерства пропаганды, он не истратил ни гроша на свои личные нужды.

Таков он был – маленький великий человек. Его боялись, уважали, проклинали, ему льстили. Работать под его началом не было особо приятным занятием. Сотрудники, чем-либо не угодившие ему, вынуждены были уходить. «Если вы не сумели расположить его к себе, то с работой можно было прощаться» – так сказал посыльный, проработавший у Геббельса много лет.

Его секретарь фрейлейн Инге Гильденбранд рассказывала: «То, как часто менялись люди, было особенно заметно в кругу его ближайших сотрудников. Вряд ли это можно объяснить обычным расхождением во мнениях или спорами по поводу текущих дел. Пожалуй, причина заключалась в том, что от сотрудников требовали полностью отдавать себя работе. Им было нельзя жить личной жизнью… В присутствии Геббельса в воздухе словно повисало что-то тяжелое, становилось неуютно. А если он внезапно поворачивался к вам и смотрел в упор, никто не знал, что делать… Его педантизм был невыносим. Он требовал раскладывать бумаги на его столе по строго определенным правилам. Это стало похоже на доведенный до абсурда ритуал, и мы часто посмеивались над ним: газеты и документы должны лежать точно в центре стола, папки – на краю стекла, покрывавшего стол, и все ровненько, чтобы получалась прямая линия… В частных беседах он, естественно, задавал тон и подавлял собеседника. Его реплики часто отличались остроумием, но больше бывало цинизма. Сотрудники, которых он удостаивал беседы, почтительно слушали, вежливо улыбались, когда улыбка была уместной, и облегченно вздыхали, когда он, наконец, уходил в свой кабинет».

Геббельс наслаждался своей неограниченной властью, а его статьи между тем бледнели, становились все более тусклыми, сентиментальными и скучными. Почему же так случилось? Неужели он надеялся, что журналист в состоянии написать что-то стоящее за десять минут в перерыве между предвыборным митингом и различными административными заботами? Неужели он может творить, если его заела рутина и он забыл, что такое импровизация?

Геббельс был несокрушим и полон задора, когда шел в наступление. Теперь, став министром, он олицетворял собой государство. Ему следовало перестать горланить и размахивать руками, в его облике должна была появиться сановитость. Однако он не был создан для подобной жизни.

В годы, когда национал-социалистическая партия сражалась за власть в рейхстаге, депутаты-нацисты демонстративно покидали парламентское собрание. Статьи Геббельса о рейхстаге больше походили на далеко не дружеские шаржи, на блистательные карикатуры, в которых он изливал свою желчь на храпящих в своих креслах депутатов. Теперь Германия вышла из Лиги Наций. Какой простор открылся для сарказма Геббельса! Сколько язвительных слов мог бы он сказать о ее бесчисленных комитетах с нескончаемыми заседаниями, от которых нет никакого толку, о ленивых господах из Женевы, которым недостает ума что-либо придумать и желания что-либо сделать! Лига Наций буквально просилась на бумагу под сатирическое перо Геббельса. Но выход Германии из Лиги Наций прошел бесцветно; читая газеты, было впору зевать. Не появилось ни одной статьи, которая придала бы событию особый острый привкус.

В прежние времена Геббельс мог язвить по любому поводу, что бы ни делала республика, она априори делала плохо. Теперь же все должно было обстоять наилучшим образом. Конечно, он сознавал, что это ложь и правдой быть не могло, что в партии не было людей, способных управлять страной. Его возмущало то, как обогащались Геринг и Аманн, и в частных беседах он не скрывал своих чувств. Зато все, что выставлялось на всеобщее обозрение, следовало тщательно ретушировать, его обязанностью стало восхвалять то, что было достойно порицания. И он прекрасно понимал, что расточает похвалы ничтожествам, которым место за решеткой.

Геббельс достаточно рано увидел, где самое уязвимое место его нового положения. И он поступил в высшей степени странно. Он пытался управлять прессой и устраивать митинги так, как если бы нацисты все еще оставались в оппозиции. Партия получила всю полноту власти в Германии, а заголовки газет звучали так, словно она была на грани запрещения и уничтожения. Такое впечатление создавалось не из-за общего содержания статей – наоборот, пресса ежедневно убеждала читателей в том, что твердости режиму не занимать и он продержится еще не одну тысячу лет, – а из-за общего истерического тона, который буквально пронизывал печать и выдавал напряжение, скрывавшееся за бравурно-бодрым фасадом. Типичным для ура-патриотических газет – а в Германии других и не могло быть – являлись заголовки вроде: «Против большевистско-еврейской мировой опасности», «Евреи – подстрекатели мировой революции», «Наемники иностранного легиона Коминтерна».

Возможно, неважное качество статей Геббельса объяснялось тем, что теперь он мог диктовать их в спокойной обстановке, а не писал их «на едином дыхании». Но для читателей особой разницы уже не было, немцы стали всеядны. Никогда еще Геббельс не испытывал такого циничного презрения к народу, как в первые годы нацистского правления. С другой стороны, это было время, когда перевооружение Германии сказывалось на всех отраслях национальной промышленности. Несведущий в экономике обыватель радовался и обретал уверенность, когда читал волшебную геббельсовскую статистику. Вероятно, можно предположить, что в те годы немецкий народ безусловно поддержал бы гитлеровский режим, даже не будь Геббельса с его министерством пропаганды.

Была ли пропаганда средством достижения цели? Было ли распухавшее на глазах министерство пропаганды не более чем департаментом по связям с общественностью в поддержку какой-либо идеи, политики или правительства? Порой казалось, что все правительство Германии на самом деле является всего лишь одним из отделов министерства пропаганды. Политические методы либо принимались на вооружение, либо отбрасывались, как неприемлемые, в зависимости от того, какой пропагандистский эффект они произведут. Никто не говорил: «Правительство намерено принять те или иные меры. Каким образом в этом случае мы должны подготовить немецкий народ и весь зарубежный мир, чтобы они отнеслись к нам с пониманием?» Или: «Что мы должны сделать, чтобы оправдать свои действия?» Скорее, вопрос ставился иначе: «Каким образом мы должны действовать, чтобы свести до минимума недовольство за рубежом? Что может одобрить немецкий народ? Какие меры надо принять, чтобы успокоить мир и поднять дух немцев?» То есть, по сути, не пропаганда следовала за политикой, а наоборот.