Лев Африканский - Амин Маалуф

Он подозвал меня поближе и понизил голос. Его приближенные удалились, но навострили уши.

— Через несколько месяцев я снова двину свою армию на Танжер и Арзилу в надежде, что Всевышний на этот раз дарует победу мне. Я бы хотел, чтобы в предстоящих битвах шериф стал моим союзником и, вместо того чтобы поднимать провинции на мусульманских правителей, атаковал португальцев одновременно со мной, ведь мы оба — воины священной битвы. Могу ли я положиться на тебя?

— Я сделаю все, что в моих силах, ибо ничто так не мило моему сердцу, как союз всех мусульман. Только прикажи, и я отправлюсь в Сус на встречу с Ахмедом и сделаю все, чтобы склонить его на твою сторону.

Султан похлопал меня по плечу в знак того, что доволен, и попросил приблизиться капитана вестовых, канцлера и хранителя королевской печати.

— Сегодня же вечером направьте гонца в дом Зеруали. Прикажите ему исчезнуть из нашего города по меньшей мере года на два. Пусть сделается паломником, а после поживет в своей родной деревне.

Придворные жадно внимали ему. В несколько часов слух об этом распоряжении разнесся по городу, и никто более не смел поздороваться с изгнанником, навестить его. Дороге к его дому предстояло зарасти травой. Я упивался справедливой местью, не догадываясь, какие беды свалятся из-за нее на меня и моих родных.

Когда я прощался с государем, он велел мне назавтра явиться вновь, поскольку желал посоветоваться со мной относительно финансов королевства. С тех пор я стал завсегдатаем дворца, присутствовал на аудиенциях, порой ко мне обращались с просьбами, что вызывало ревность других знатных особ из окружения султана. Но меня это ничуть не трогало, ведь весной я намеревался быть в Сусе, а по возвращении заняться своими караванами и своим дворцом, который рос и хорошел лишь в моем воображении, а на самом деле ничуть не продвигался, поскольку последние месяцы этого года выдались дождливыми и холодными и место возведения моей мечты превратилось в лужу грязи.

В этом году, как и ожидалось, султан Феса и шериф Ахмед каждый со своей стороны предприняли наступательные действия против португальцев; первый пытался завладеть Танжером, второй — освободить Агадир. И оба были отброшены, понесли тяжелые потери, о чем не найдешь и следа в написанных в их честь поэмах.

Я присутствовал при этих событиях, и каждый день записывал свои впечатления. Перечитывая свои записи в Риме по прошествии нескольких лет, я поразился тому, что ни единой строки не посвятил тому, как разворачивались сами битвы, мое внимание было приковано к поведению предводителей и их окружения перед лицом поражения, которое нимало меня удивило, хотя пребывание при дворе и излечило от простодушного взгляда на многие вещи. Я приведу здесь для примера небольшой фрагмент своих записей:

События предпоследнего дня месяца рабих-авваля 917 года Хиджры, соответствующего среде 26 июня 1511 года от Р.Х.

Трупы трех сотен мучеников, павших под Танжером, доставлены в лагерь. Дабы избежать надрывающего душу зрелища, я прохожу в шатер султана, которого застаю беседующим с хранителем королевской печати. Государь подзывает меня к себе: «Послушай, что наш канцлер думает об этом дне!» Тот высказывает такое мнение: «Я говорил нашему господину, что то, что произошло, не так уж плохо, мы показали мусульманам, как преданы делу священной войны, и в то же время не допустили, чтобы португальцы почувствовали себя столь истерзанными, чтобы попытаться мстить нам». Я киваю головой, словно разделяю его взгляды, и спрашиваю: «А правда ли, что потери с нашей стороны исчисляются сотнями?» Уловив нотку иронии или вызова, канцлер умолкает, а в разговор вступает сам государь: «Среди павших лишь небольшое количество конников. Прочие — пехотинцы, голодранцы, деревенщина, каких в моем королевстве сотни тысяч и даже больше, я никогда не смог бы вооружить их всех!» Тон его то ли беззаботный, то ли веселый. Под каким-то предлогом я откланиваюсь и покидаю шатер. Снаружи, при свете факела, вокруг одного трупа, только что доставленного с поля боя, собрались воины. Завидя меня, один пожилой пехотинец с пламенеющей бородой подходит ко мне: «Скажи султану, пусть не оплакивает тех, что умерли, награда ждет их в день Страшного Суда». Он плачет, голос его пресекается: «Умер мой старший сын, я готов последовать за ним в Рай, как только мой повелитель прикажет мне!» Он цепляется за мои рукава, его судорожно сжатые кулаки говорят совсем иное, нежели его уста. Стражник просит его не досаждать советнику султана; старик со стоном исчезает. Я иду к себе.

Несколькими днями позже мне предстояло отправиться в Сус к Ахмеду. Я уже побывал у него в начале года с предложением о замирении, исходящим от султана; на этот раз хозяин Феса желал довести до сведения Хромого, что португальцы понесли большие потери, чем мы, и что сюзерен милостью Божией жив и здоров. Когда я добрался до лагеря Хромого, тот как раз развернул осаду Агадира, и его люди были полны воодушевления. Многие из них стекались к нам со всех уголков Магриба, вливались в его отряды прямо со школьных скамей и призывали мученическую смерть, как иные призывают неведомую невесту.

Прошло три дня, битва не утихала, умы были разгорячены кровью, местью, жертвенностью. Как вдруг, ко всеобщему изумлению, Ахмед повелел снять осаду. Один юный оранец, вздумавший вслух критиковать приказ об отступлении, был немедля обезглавлен. Поскольку я тоже был удивлен той легкостью, с какой Хромой отступился от собственных планов, я попросил его разъяснить мне его тактику, и он, пожав плечами, бросил:

— Хочешь лезть в политику, вести переговоры с сильными мира сего, научись презирать видимую сторону вещей.

Его откровенный смех напомнил мне наши нескончаемые споры в медресе. Поскольку мы были одни, я поставил вопрос ребром. И он не поленился ответить мне:

— Жители этих краев хотели избавиться от португальцев, захвативших Агадир и всю прилегающую к нему равнину и не дающих им возможности возделывать поля. Султан Феса далеко, султан Марракеша носа не кажет из своего дворца, разве что ради охоты, вот они и обратились ко мне, собрали сумму, необходимую для экипировки пяти сотен всадников и нескольких тысяч пехотинцев. В мою задачу входило сделать попытку отвоевать Агадир, но не овладеть им, ведь тогда я бы потерял половину своего войска, а что еще хуже — был бы вынужден надолго застрять здесь с остатками войска, защищая город от атак португальцев. У меня иная цель: поднять и объединить весь Магриб, хитростью ли, силой ли шпаги, и повести его на борьбу с захватчиками.

Я так сжал кулаки, что раздался хруст; зная, что отвечать нельзя, все же не смог удержаться:

— Итак, — начал я, растягивая слова так, будто пытался понять, — ты хочешь одержать верх над португальцами, но войска свои ты бросишь не против них: ты нуждаешься во всех этих людях, которые откликнулись на твой призыв к священной войне, чтобы завоевать Фес, Мекнес, Марракеш!

Ахмед пропустил мимо ушей прозвучавший в моих словах сарказм и обнял меня за плечи: