Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин

Поединки Челюкина с учителем доставляли нам удовольствие выпадами, игрой мысли и тем, что каждый умел озадачить другого.

Однажды Молочков предпринял наступление с неожиданной стороны, — дескать, Россия приняла реформы Петра без серьезного сопротивления. Народ не шибко протестовал, терпел, не пытался отбиваться. Восторгов не было, но и криком не кричали. По мнению Молочкова, это много значило. И достойно размышления, ибо если диву не удивляться, то и дива не будет.

Подняв палец, Челюкин остановил учителя, прикрыл глаза, вслушался, как бы ловя какую-то мысль.

Подождав, Молочков напористо продолжал: отец Петра начинал реформы тихо, помаленьку, Петр же ворвался в русскую жизнь бурей, ломая и круша, произвел революцию, самую радикальную. Такого не бывало. Да, его называли нехристем, шептались, что царя подменили, кликуши кричали про Антихриста, и все же до настоящего отторжения дело не доходило. Почему народ вел себя так смиренно? Может, шло это от нашего прославленного терпения. Лошадиного терпения. Петр действовал как молот, а народ был наковальней. Бесчувственно. Тупо. Оттерпится, и мы люди будем.

Челюкин опять выставил палец, словно выдвинул антенну, ловя нужный ему сигнал, и, поймав, довольно поклонился учителю: извините, мол, все правильно, за исключением вашего вывода. Насчет обстановки и реакции населения Челюкин не спорил, тут, как говорится, карты в руки Виталию Викентьевичу, было бы странно, если бы кто-то осмелился возражать, он, Челюкин, отдает должное знаниям Молочкова, который в петровских делах разбирается лучше, чем в собственных. Те реформы не могли оценить даже образованные помощники государя. Крестьяне же, да и провинциальное дворянство тем более не видели прогресса, им доставалось лишь волнение, повинности, солдатчина, война, земляные работы. Какие бы хорошие цели ни были, да все равно свои дела ближе. Безропотность, между тем, налицо, тут Виталий Викентьевич прав. А вот откуда она? Тут соображения у Челюкина были самые примечательные. Оказывается, один из его друзей, биолог-эволюционист, писал учебник и случайно в это время вычитал у историка Костомарова про эпидемию чумы при Алексее Михайловиче. Чума в XVII веке поражала одну за другой страны Средней Европы, до сих пор на городских площадях в Чехии, в Германии стоят памятники чуме. Неудивительно, что и в России чума в 1654 году выкосила целые земли. Умирало больше, чем оставалось в живых. Историк приводил данные:

по Калуге — умерло 1836, осталось в живых 777,

в Переславле-Залесском — умерло 3627, осталось 28,

у боярина Морозова — умерло 343, осталось 19,

у князя Трубецкого — умерло 270, осталось 8,

и так далее.

Костомаров сообщает эти цифры как добросовестный документалист, показывая губительность чумы в те годы. Биолога же они заставили задуматься, мысль его пошла не так, как у историка, а как у генетика — такой мор должен сильно повлиять на генофонд. Примерно то же происходило во время двух мировых войн, революции и репрессий. Нам, избегая специальных терминов, Елизар Дмитриевич изобразил, как эти потери обедняли генофонд народа. Миллионы молодых активных людей теряла в войнах страна, оставались далеко не самые лучшие. С этого непривычного хода биолог подошел к петровским временам. Петру досталась от отца Россия опустошенная, поределая после чумы. С тех пор, за сорок лет, убыль пополнилась, но выросли другие люди. Население сменилось как бы разом. Цепь времен порвалась, патриархальный уклад был нарушен, традиции ослабели, так что реформы встретило новое поколение. Семейные и родовые связи мало удерживали, в этом смысле Петру повезло. Память о прошлом не очень-то опутывала новых людей, выросших без бабушек и дедушек, без твердых традиций. Они перемещались легче, охотнее покидали родные места, где не оставалось корней, уходили в солдаты, на стройки, на верфи.

Кто-кто, а уж мы-то легко могли представить себе вымершие села, беженцев, бредущих по дорогам, странников, нищих. Не чума, так война, не война, так реформы, новый курс, голод, и всякий раз — до самого нутра, до генофонда, до наследственности.

Петр мог бы себе сказать — не было бы счастья, да несчастье помогло. Удачно сошлось для него. Счастливых случайностей в его жизни много, слишком много для одного человека. Чудесное избавление от опасностей, нужные совпадения, полезные встречи. Но все это попутно, главное же, особенности людей Петровской эпохи — это и высветила генетика спустя столетия.

— Чума… кто бы мог подумать, — бормотал учитель.

Перейти на новую точку зрения было совсем не просто. Что его утешало, так это то, что опровержение пришло не от историка, а от биолога.

Профессор гордился найденной точкой зрения.

— Ваша классическая история занята перипетиями борьбы за власть — кто кого, история славит победителей, тех, кто взобрался, перехитрил, завоевал. Они великие не потому, что уклонились от войны и обеспечили своим гражданам покой, а исключительно потому, что приобрели еще одну провинцию.

Еще он говорил о том, что история высокомерна, не пользуется смежными науками, той же биологией, психологией или языкознанием. Говорил умно, убедительно, мягко и в то же время с вежливым превосходством.

Антон Осипович не вытерпел.

— Не верю я ни в какую вашу генетику; человека невозможно ни вычислить, ни наперед рассчитать. Я двадцать с лишним лет вожусь с этой тварью, сколько их прошло через меня, и я точно знаю — человеку верить нельзя. Он сам не знает, что сотворит, иногда такое чудовище вылезет из него, за голову схватишься.

Эта история исполнялась Молочковым в духе старинных сказок о королях, принцессах и Иванушке-дурачке — счастливая, волшебная сказка. Началась она прекрасным волнующим словом, каким начинаются все сказки, — однажды.

Однажды царь-государь устроил смотр своего любимого Преображенского полка. Шел он вдоль строя темно-зеленых мундиров. Черные шляпы, красные камзолы под кафтаном, белые чулки — молодец к молодцу, как на подбор. Особо хороша бомбардирская рота в кожаных шляпах с пером. Петухи! Государь любовался, щурился, не мог скрыть довольной улыбки.

Лейб-гвардии Преображенский полк поставлял молодежь, которую государь посылал за границу для обучения. Офицерам полка царь давал поручения особые, тайного рода, ревностных исполнителей отбирал на должность.

Шел, шел и остановился, поверх голов высматривая во второй шеренге молоденького капрала. Вид у капрала невзрачный, был он из тех невидных людей, мимо которых обычно проходят не замечая, в любой компании держатся они в тени, так что потом и не вспомнишь — был он или не был.

Что-то в этом капрале привлекло внимание государя. Под пристальным взглядом царя капрал покраснел, вытянулся, но смотрел в глаза государя без смущения, что мог выдержать не каждый. Неизвестно, что там высмотрел Петр, осведомился — как звать? — Александр Румянцев. Имя это мало что говорило царю, хотя он вспомнил, что начинал Румянцев вроде как еще в потешных войсках. И в самом деле, он служил с Михаилом Голицыным, Александром Меншиковым, Павлом Ягужинским и другими ныне видными сановниками. Все они сумели давно уже приблизиться к царю, получить и чины, и награды.