Богач и его актер - Денис Драгунский

У режиссера желваки заиграли на лице, он сглотнул, и Дирку показалось, что, окажись они сейчас в темном переулке, режиссер разбил бы ему голову булыжником или воткнул в горло складной нож, который наверняка лежит у него в кармане. Но дело происходило в три часа пополудни под серым северным небом, струившим необычный, как будто бы бестеневой свет, и на глазах как минимум у пятнадцати человек, суетившихся вокруг аппаратуры чуть-чуть повыше крыльца отеля, на котором они стояли. Не считая тех, кто, возможно, наблюдал за ними из окон. Поэтому режиссер произнес очень ласково:

– Конечно, вы в этом ни капельки не виноваты. В смерти моего директора, я имею в виду. Насчет войны разбирайтесь сами с собой. Но и я не виноват. И даже врач скорой помощи, который не смог ничего сделать, тоже не виноват. Приехала целая бригада. Они не виноваты тоже. Михаилу Матвеевичу было всего шестьдесят девять лет. По всем советским законам он давно должен был уйти на пенсию, но это был очень энергичный человек, выдающийся директор, то есть исполнительный продюсер. Работал не щадя себя. Инфаркт. Третий. Когда его хоронили, вся студия плакала. Мужчины и женщины, режиссеры и осветители – его знали и обожали все. Так что не надо этих низменных мыслей, дорогой господин фон Зандов, который абсолютно не Ханс Якобсен.

– Ханс подумал бы точно так же, уверяю вас, – спокойно сказал Дирк. – Ханс говорил мне много раз, что удачная, ах, простите, внезапная смерть партнера – это важное слагаемое делового успеха. Подчас более важное, чем смерть конкурента.

– Смерть конкурента! – вдруг заурчал русский режиссер. – Bolivar cannot carry double! О циничный Запад! Джунгли капитализма. Звериный оскал волчьих законов!

Они говорили по-английски, на том посредственном, но вполне достаточном английском, на котором тогда говорили образованные люди и на котором теперь говорит вся Европа.

Режиссер, нарочито зверски вращая глазами, произнес эту нелепую фразу в дословном переводе: bestial grin ofwolfish laws.

– Простите? – переспросил Дирк, потому что по-английски это звучало нелепо и непонятно.

– Какая, к черту, конкуренция при социализме! – засмеялся режиссер. – У нас совершенно другой мир, другая жизнь, другая экономика. Госплан, слышали что-нибудь такое? Никакого свободного рынка. И ничего, Как-то обходимся, – тут же испуганно одернул себя режиссер, но потом снова расхрабрился. Вспомнил, наверное, что живет гораздо свободнее, чем все его сограждане. – Вот кто у вас за начальника? Шмидт? Или, как его, Брандт?

– Нет-нет, – сказал Дирк, – точно не Брандт, скорее всего, Шмидт, но точно не скажу, не помню.

– Вот видите! – захохотал режиссер. – А наш шепелявый отец народов уже шестнадцать лет на троне безо всяких выборов и перевыборов. И еще столько же просидит. И все так и будут кричать: «Слава дорогому Леониду Ильичу!»

– А сколько ему лет, кстати? – спросил Дирк.

– Семьдесят два.

– Ну, еще шестнадцать не просидит, – усомнился Дирк.

– Во-первых, просидит, – сказал режиссер. – Или пролежит на больничной койке. А во-вторых, какая разница? Такой же всеми обожаемый полоумный старик придет на его место. Но я, в сущности, не о том. Вы говорите – смерть конкурента. Все, что положено было, я отдал семье Михаила Матвеевича, но мне все продолжали нести и нести. Тем более что следующий фильм мы делали уже не про эпоху Пушкина, а по Достоевскому. То же самое, объявление в газете – и ту-ту! Просто как товарный поезд… Я даже не подозревал, что всего в одном городе, да еще в городе, разрушенном во время двух войн и одной революции, может сохраниться столько всего. Там еще сто раз столько, на самом деле! – восхищенно выдохнул режиссер. – Да, я это брал, но если люди дарят, то почему я должен им отказывать? Отказываться принять подарок – это такое же хамство, как… даже не знаю что… как отказать голодному человеку в куске хлеба. Для них это тоже был кусок хлеба, Ханс. – Режиссер опять сбился на имя прототипа. – Духовного хлеба! Они были счастливы поделиться, отдать, они испытывали какое-то особое неописуемое наслаждение, отдавая, даря. Это были настоящие ленинградские интеллигенты. Вы знаете, что такое ленинградские интеллигенты?

– Откуда мне знать? – пожал плечами Дирк.

– Ах, голубчик мой, – воодушевился режиссер, – совершенно особая порода! Сочетание несочетаемого. Наследники знаменитых профессорских и литературных фамилий. Иногда даже дворяне, среди них встречались и графы, и самые настоящие князья, которые когда-то роднились с царским домом. Когда-то давно. Скажем, четыре поколения назад. Оттуда и выплывала внезапно какая-нибудь табакерка с портретом государя или фотография императрицы, дагерротип, с личной подписью, в золотой рамке, украшенной жемчужинами. Я, кажется, опять увлекся… Так вот, представители славных фамилий, люди с высочайшим образованием, причем в трех поколениях. Знаете, что ответил один русский министр, когда его спросили, как стать интеллигентом? «Ну, это не сложно, – ответил он. – Для этого надо окончить три университета». – «Целых три? Это ведь невозможно». – «Ах, что вы, голубчик. Проще простого. Один университет должен окончить ваш дедушка, второй – ваш папа, а третий – вы сами. Шутка». Замечу кстати, этот министр был довольно скверным человеком, но дело не в том.

– Почему же не в том? – перебил Дирк. – Именно в том. Типичная классовая надменность. Значит, что же получается? Если твой дедушка не закончил университет, то ты так и обречен никогда не стать интеллигентом? Кошмар. Что-то русское, что-то монархическое. Это очень не по-европейски, очень недемократично.

– Смешно сказать, – захохотал режиссер, – но этот самый министр был большевик и ни капельки не дворянин, и что у него там с родословной, никто точно не знает. Обыкновенный еврей на службе революции. То есть он был не русский министр, а советский министр. Вы понимаете разницу?

– Да, разумеется, – кивнул Дирк, хотя понимал не очень.

– Но не в том дело, повторяю. Наверное, он имел в виду как раз вот тех самых старых, русских, многопоколенных, настоящих интеллигентов, у которых даже выражение глаз особенное. В этих глазах какая-то удивительная покорность судьбе, какая-то изумительная готовность переносить все невзгоды и беды со светлой улыбкой. Удивительная публика, доложу я вам, но прекрасная в общении. Так вот, эти люди, эти интеллигенты, дворяне и дальние родственники императорской семьи, они жили в тесноте, получали крошечные деньги и были абсолютно довольны собой, жизнью и даже советской властью, которая выкинула их из многокомнатных профессорских квартир и поселила в нищие маленькие комнатки в коммунальных квартирах. Вы знаете, что такое коммунальные квартиры?

– Догадываюсь, – сказал Дирк. – Я читал Достоевского с комментариями. Как раз «Преступление и наказание». Вот там и было, в комментариях, я имею в виду, что подобные квартиры сохранились в Петербурге, ныне в Ленинграде, по настоящее время.