Часть целого - Стив Тольц

Я машинально посмотрел на отца. Терри придется провести остаток жизни в тюрьме, которую построил он. Тюрьме, отстоящей на полторы мили от двери нашего дома.

Когда блудный сын оказался дома и не дома — заключенным в здании, которое было видно с нашей веранды и из окна кухни, — родители перестали изо всех сил цепляться за здравый рассудок, и эта хватка стала ослабевать с пугающей быстротой. Хотя им стало спокойнее от того, что Терри в безопасности, а не на прицеле полицейских снайперов, его мучительная недосягаемость стала для родителей настолько сильной пыткой, что я бы не взялся сказать, кто из них дальше ушел от света и жизни. Они таяли настолько быстро, каждый на свой печальный лад, что впору было устраивать соревнование. Я жил как с двумя призраками, только недавно пережившими смерть и оставившими попытки воссоединиться с живыми. Они поняли, что означает их прозрачность, и успокоились.

С безумными глазами мать взялась за новое дело: поместила в рамки фотографии, где мы с Терри были сняты еще детьми, и завесила ими все свободные места на стенах. Но не было ни одной фотографии, где нам с братом больше тринадцати. Ей словно казалось, что, повзрослев, мы ее предали. А отец сидел в дальнем углу веранды, откуда верхушки деревьев не загораживали вид на тюрьму, и, прижав к глазам бинокль, пытался разглядеть сына. Он так подолгу смотрел в окуляры, что, когда опускал бинокль, ему приходилось делать усилие, чтобы рассмотреть нас. Иногда он кричал:

— Есть! — Я прибегал посмотреть, но он ни разу не позволил мне взять в руки свой драгоценный зрительный прибор. — Ты и так много дров наломал, — непонятно говорил он, будто мой взгляд был таким же вредоносным, как у одной очень уродливой греческой женщины-чудовища. Через некоторое время я перестал просить и, когда слышал голос отца: «Вот опять! Он во дворе! Шутит с товарищами! И они смеются! Такое впечатление, что ему ужасно весело!» — не трогался с места. Конечно, я мог бы обзавестись собственным биноклем, но не решался. Откровенно говоря, я не верил, что отец мог вообще что-то там видеть.

Наш город стал местом паломничества журналистов, историков, студентов и женщин с пышными формами, начесом и ярко накрашенными физиономиями. Они толпились у ворот тюрьмы, надеясь повидаться с Терри. Большинство получали отказ и, взбудораженные, бродили по городу. Многие сжимали в руках первое и единственное издание «Учебника преступления». Книгу изъяли с полок в тот самый день, когда она поступила в магазины, и вскоре запретили навсегда. И теперь «Учебник» превратился в предмет коллекционирования. Помешанные фанаты прочесывали город — догадайтесь, в поисках кого? Меня! Требовали, чтобы я, доверенный редактор автора, подписал экземпляр. Сначала меня волновало, что я наконец оказался в центре внимания, но вскоре надоело до чертиков. Каждый охотник за автографами донимал меня бесконечными вопросами о Терри.

Снова Терри.

Вот так, в толпе голодных до знаменитостей придурков, я наткнулся на Дейва. На нем был пиджак, но без галстука, волосы аккуратно зачесаны назад. Он поистине очистился — готовился к новой жизни. Явно нашел Бога, который сделал его не таким жестоким, но оставил таким же невыносимым. Я не мог от него отцепиться. Дейв с одержимой настойчивостью повторял:

— Ты любишь книги, Мартин. Всегда любил. А вот эту читал? Это хорошая книга. Я бы сказал, Очень Хорошая Книга! — Он поднес Библию так близко к моему лицу, что я остался в неведении, то ли он предлагает ее прочитать, то ли съесть.

— Сегодня утром я видел твоего брата, — сообщил он. — За этим сюда и вернулся. Я вверг его в соблазн и должен теперь спасти. — Библейские разговоры выводили меня из себя, поэтому я сменил тему и спросил его о Бруно. — Плохие новости, — грустно ответил Дейв. — Его застрелили во время поножовщины. Мартин, а как твои родные? Откровенно говоря, повидаться с Терри — только половина моей миссии. Я хочу попросить прощения у твоих родителей.

Я яростно его отговаривал, но он был непоколебим. Сказал: такова воля Божья, и я не нашел что возразить, хотя мог бы, конечно, заметить — мне Бог ничего подобного не повелевал. Религиозные придурки! Мало того что они верят в Бога, так еще и копаются в его огромном мозгу. Считают — вера дает им доступ ко всем реестрам блистательных намерений Всевышнего.

Дейв так и не явился в наш дом. Он встретил отца у почты и не успел извлечь из кармана Библию, как тот схватил его за горло. Дейв не сопротивлялся, решив: такова воля Божья — быть ему задушенным на ступенях почтового отделения. А когда отец швырнул его на землю и пнул ногой в морду, счел: Господь передумал.

Видишь ли, отец составил некий список, и Дейв в нем значился. Во время драки список выпал у него из кармана. Я подобрал его. В списке было шесть имен.

Люди, сломавшие жизнь моему сыну

(в произвольном порядке)

1. Гарри Уэст

2. Бруно

3. Дэйв

4. Изобретатель ящика для предложений

5. Судья Филипп Кругер

6. Мартин Дин

Учитывая, что отец всю жизнь не стеснялся осуждать любой мой жест и взгляд, я не удивился, что и мое имя оказалось в списке, и мне еще повезло: он не догадывался, что я фигурировал в нем дважды.

После драки отец скрылся в темноте, бормоча угрозы.

— Я из тебя душу выну! — крикнул он никому конкретно, просто в ночь.

Подгребли полицейские, и, как всегда, вид у них был, какой имеют мусорщики после гулянки на улице, но как только к Дэйву вернулось дыхание, он завопил:

— Я не собираюсь выдвигать обвинение! Не преследуйте его! Вы препятствуете исполнению воли Божьей!

Я поморщился, желая, ради самого же Дейва, чтобы Господь не услышал его ахинеи. Сомневался, что Бог больше любит подхалимов, чем всех остальных.

Сказать по правде, этот эпизод не позволил мне умереть от скуки. С тех пор как с «Учебником преступления» было покончено и проект был надежно похоронен, Кэролайн уехала, Терри посадили за решетку, а Гарри умер, городу нечего было мне предложить. Все, кого я любил, оказались вне досягаемости, и я не знал, чем занять себя. Короче, у меня не было ни одной идеи.

И уехать я тоже не мог. Хотя уже не выдерживал сосуществования с живым трупом, но ничего не мог поделать с моей опрометчивой клятвой не оставлять мать ни при каких обстоятельствах. Пока она так некрасиво увядала, это казалось совершенно невозможным.

Я никак не мог улучшить ее состояние или облегчить физические страдания, но понимал: мое присутствие в доме помогало ей сохранить относительное спокойствие духа. Джаспер, способен ли ты понять, что это за ноша — осчастливливать одним лишь своим присутствием? Наверное, не способен. Моя мать всегда была во власти любви к сыновьям. Стоило в комнате появиться Терри или мне, у нее сразу начинали светиться глаза. Какое это было для нас бремя! Мы чувствовали себя обязанными входить в эту самую комнату или чувствовали вину за то, что заставили ее грустить. Невероятная обуза! Разумеется, когда человек настолько нуждается в тебе, что жизнь в нем поддерживает сам факт твоего существования, это неплохо для твоей самооценки. Но представь, что значит наблюдать, как увядает этот близкий? Тело матери высохло и не могло поддерживать в ней жизнь. По мере приближения смерти умирала ее потребность во мне. Но не спокойно. Отнюдь. Течение ее жизни породило две вещи: меня и Терри. Но Терри не только давным-давно выскользнул меж ее пальцев, он все больше удалялся из сферы досягаемости. Оставался я. Из двух ее мальчиков, про которых она говорила, что хотела бы пришпилить их булавками к собственной коже, чтобы они никуда не делись, теперь только я придавал смысл ее существованию. И я не собирался ее покидать, как бы ни претила мне мысль, что в этом насквозь пропыленном доме я занимаюсь исключительно тем, что жду ее смерти.