Лев любит Екатерину - Ольга Игоревна Елисеева

Едва умолкла пальба за стенами кремля, Вениамин поднял чудотворную икону Казанской Божьей Матери и, превозмогая тяжесть древних досок, двинулся к выходу из собора. За ним потянулся клир и причет, хор и все, кто был. Огромной змеей пополз крестный ход вокруг укреплений. Адский жар дышал на людей, слышно было, как гудит огонь за кирпичной кладкой и с грохотом рушатся выгоревшие дома.

Ветер был на стороне Самозванца. Удалой разбойник, пришедший с ним из степей, он дул прямо на крепость. Высокие столбы пламени вставали выше стен. Когда пожар захватит внутренности кремля, его каменные кишки и сердце, настанет конец.

Три раза обошел Вениамин крепость, не позволив служкам подхватить себя под руки. Сам нес икону, как дорогое дитя. И как мать-старуху, которую не бросишь среди беды. И как единственную надежду. Шесть тысяч человек рыдали хором: «Тебе Бога молим!»

Уже смеркалось, когда ветер поворотил от кремля. Сначала все стихло, а потом издалека пришел свежий бриз, не пропитанный гарью. Он слабо обдувал красные, пропеченные жаром лица, летел за Казанку, подхватывал пепел и труху древесного угля. А потом вдруг начал крепчать, заставляя пожар разгораться с новой силой. Небесный шквал гнал огненное море прочь от города, к лагерю Самозванца. Ни гладь реки, ни Арское поле не стали для него преградой. Смерч пламени сыпал искрами и бил хвостом по земле, оставляя длинные черные полосы. И через тридцать лет на тех местах ничего не росло, почва так спрессовалась и прогорела, что по ней можно было стучать ножом – звук выходил, как от фарфоровой чашки.

В ужасе люди смотрели со стен на красную ночь. Не было ни заката, ни мглы. Облака густого дыма закрывали небо, а город снизу светился тысячами не затушенных костров. Утром все ожидали нового штурма и знали, что не выдержат.

Рассвет вошел в кремль крадучись. Измученные горожане и солдаты спали вповалку, кто где притулился. На ступенях храма, на паперти, прямо на земле. Караульные и те висели на ружьях, падая от усталости. Духота была тому причиной. Некоторые задохнувшись во сне, у иных остановилось сердце. И вот серый туман, скорее дымный, чем влажный, прорезал громкий вопль. Кричала Лиза. Она взобралась на стену, чтобы увидеть лагерь Самозванца.

Сначала решили, что начался приступ, и повскакали с мест. Но потом увидели, что баба смеется и машет руками – сумасшедшая.

– Ушли! Ушли! Смотрите, там гусары!

Ринувшиеся к брустверу люди чуть не затоптали ее. Действительно, по выжженным остаткам лагеря разъезжали всадники в гусарской форме. И от них к городу уже во весь опор мчался вестовой, придерживая рукой треуголку.

– Вы живы?! – заорал он под воротами. – Слава богу! У меня пакет от полковника Михельсона губернатору Бранту.

– Где злодеи? – спрашивали его со стен.

– Бежали от огня! Даже добычу побросали! Отпирайте же скорее, тут много бродит сволочи!

Павел Сергеевич с гарнизоном выступил навстречу спасителям. Он узнал, что накануне Михельсон уже дрался на подступах к городу. Десять дней назад он вышел из Уфы, освободил Осу, форсировал Каму и вчера был в пятидесяти верстах от Казани. Слышал пушечную пальбу, видел багровое зарево на небе. Но изнуренные лошади отказывались двигаться. Пугачева предупредили, что идет его старинный преследователь, и он ретировался на семь верст от города к Царицыну. Там Михельсон настиг, наконец, своего грозного беглеца и принудил к прямому бою. Драка длилась пять часов, мятежники проявили крайнее ожесточение и оставили на поле до восьмисот человек. В темноте ночи Самозванец вновь улизнул, а усталость отряда не позволили Ивану Ивановичу пуститься вдогонку.

– Мы гнали к вам, как могли, – сказал он Павлу. – Один день, и город был бы спасен.

– Город спасен, – тихо отозвался генерал, со смущением глядя под ноги. – Покровами Пресвятой Богородицы.

Удар по Казани был неожиданным и потому особенно страшным. Члены Совета онемели. Один Панин как всегда знал, что сказать.

– Князь Федор Щербатов, которому Бибиков сдал команду, неуч, бездельник и трус! Где он находился, когда Самозванец переправился через Волгу? Под Уфой! А надо было идти к Казани. Покойный Александр Ильич никогда бы не совершил такой оплошности!

«Еще недавно вы сомневались в его компетенции», – одними губами произнесла Екатерина, но вслух ничего не сказала.

– Нужен новый командующий. С твердой рукой и железной волей. Необходимо объединить усилия всей администрации. Штаб сделать в Москве и оттуда руководить обороной…

– Хорошо, – голос государыни звучал глухо. – Я сама поеду в Казань и приму на себя полномочия по усмирению бунта. Надо находиться на месте, чтобы понять, что там происходит.

Сановники только пучили глаза и разевали рты, словно рыбы, выброшенные на берег. А потом заговорили все сразу:

– Нет, этого нельзя допустить. Вы оскорбляете нас. Разве в России больше нет мужчин? Отчаяние – не лучший советчик. Есть достойные генералы… Румянцев еще не может покинуть армию на юге. А вот Петр Панин находится в Москве, в отставке. Так почему бы…

Сколь веревочка не вейся – на конце петля. Сколько не крути по сторонам головой, а предложат Панина. Нет, нет и еще раз нет! Она не будет копать могилу своими руками. Подписать полномочия этого человека, все равно что подписать собственное отречение!

Советники смотрели на нее, ждали ответа.

– Я подумаю, – выдавила из себя Като.

Потемкин, не сводивший с нее глаз, понял, что она сейчас разрыдается.

Заседание проходило в Царском Селе, где Ее Величество чувствовала себя свободней, чем в городе. Она любила взгорья и лужайки, могла нарвать охапку полевых цветов вместе с травой и поставить у себя в покоях в простой глиняной крынке из-под молока. Неутомимый ходок, Като гуляла пешком по окрестностям, ела яблоки с деревьев, тянувших за чужой забор тяжелые ветки. Годы не изменили привычек, ее знала каждая собака. Но людей, людей Екатерина обходила за версту. Довольно и того, что в столице на нее пялится весь Летний сад во время утренних моционов.

Нет, дача есть дача! Соломенная шляпа, сэр Томас и никаких посторонних!

Однако в понедельник, двадцать шестого июля, после Совета, государыня покинула зал и, не заходя в свои покои, села в карету, немедленно отбывшую к Петергофу. Императрица не желала ни с кем разговаривать. Ее душили слезы, ей надо было взять себя в руки и все обдумать. Недопустимо, чтобы слабость одержала верх.

Потемкин догнал Като на лестнице и, ничего не говоря, взял за локоть.

– Если хочешь, садись со мной. А нет – не мешайся.

Такой он ее не помнил. Заметив, что Григорий поставил ногу на ступеньку кареты и собирается влезть внутрь, женщина предупредила:

– Ни слова. Молчи, пока я тебя не спрошу, – и отвернулась к окну.

Прошло около получаса, прежде чем она осведомилась: