Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева

удивление пружинистой и легкой, а дыхание глубоким и ровным. То ли сказывалась многолетняя привычка, то ли спасал целительный воздух высокогорья.

И вот наконец Ахмади услышал знакомый звук. «Клюк, клюк, клюк!» — словно билось живое трепетное сердце. Оба, старый и юный, склонились над прозрачной струей. Родник, пробившийся между камнями, был таким маленьким, что, казалось, весь мог уместиться на ладони. А вокруг полыхали цветы пожарки. Они отражались в воде. И оттого родник словно обжигал красным огнем. Или он был пропитан живой кровью, кровью той самой Аймисей, которая погибла здесь, защищая свой аул от врага?

Ахмади прильнул губами к этой струе и почувствовал, как сердце его переполняется отвагой и жаждой подвига.

И когда шел с Хирачем обратно, а потом один в свой аул, в голове билось: «Она, девушка, ушла, сбежала на фронт, а я, мужчина, разгуливаю здесь, как телок».

И горячий стыд обжигал ему щеки.

По дороге он пытался сочинить записку для матери. Но лучше тех слов, которые написала Аймисей, придумать не мог. Поэтому дома он переписал записку, только немного изменив ее, и в конце вместо «Аймисей» подписал «Ахмади».

Не дожидаясь прихода матери, он положил записку на самое видное место — на кухонный стол — и пешком отправился в районный центр.

XIV

ПЕРВАЯ ПОХОРОНКА

Аминат не помнила, как она вышла в круг. То ли кто-то, смеясь, вытолкнул ее, то ли Абдулхалик протянул ей палку, и она не решилась отказаться. То ли самой захотелось, как говорится, тряхнуть стариной. Ведь последний раз она танцевала, поди, полжизни тому назад. Тогда строили дом Алибулату…

Много воды утекло с тех пор. Много раз земля меняла свою белую шубу на зеленое хабало. Много раз зерна превращались в колосья, а колосья в хлеба…

Но в сердце Аминат так прочно укрепилось горе, что веселье и радость вокруг только усугубляли ее боль. Видя чужих невест на чужих свадьбах, она представляла рядом с ними своих сыновей, и сердце ее обливалось кровью. Глядя, как матери малолетних сыновей бросают платок на люльку новорожденной, она плакала сухими, невидимыми никому, но оттого еще более изнурительными слезами, ведь не было у нее внучки, а значит, из суждено ей испытать это простое счастье — видеть, как матери сыновей загодя присматривают для них невест.

Но сегодня на проводах Машида Ахмада уговорил мать выпить вина. И Аминат неожиданно развеселилась, разговорилась. Слова, можно сказать, посыпались из нее, как спелые плоды с дерева.

— А не зря люди пьют это горькое вино! — громко прокричала Аминат и, покачнувшись, чуть не поставила мимо стола блюдо с медовыми сливами из своего сада. — Чем горчее вино, тем на душе слаще. Вах, земля прямо плывет под ногами! Словно я не иду, а лечу. И чего я раньше не пила?! Ахмади, сынок, ну-ка налей-ка мне еще! Теперь я буду все время пить, так и знай.

А выпив второй стакан, Аминат так разошлась, что сама не помнит, как очутилась в кругу, и все гости поплыли у нее перед глазами, словно карусель. Если бы невестка вовремя не поддержала ее, она бы наверняка упала.

Но когда Аймисей усадила ее рядом с Ахмади и тот взял ее руку в свою и стал гладить, Аминат неожиданно расплакалась.

— Сынок, родненький, — рыдала она, — из четырех орлят ты один у меня остался. Ты прости, что я сегодня такая… у меня в душе все переворачивается. Дай мне, сынок, еще выпить, — и она сама потянулась за кувшином с вином…

— Что ты, мать! — испугался Ахмади. — Успокойся, ну, пожалуйста, ну не плачь! Ты же у нас в семье самый главный мужчина. А разве мужчины плачут? Да еще по такому поводу. Ведь у нас сегодня праздник, радость… ты же сама хотела, чтобы было много гостей… и песни, и танцы… сама же все это устроила. — И Ахмади, на ощупь найдя ее голову, стал гладить ее, как гладят по голове ребенка.

И, расслабляясь от этой сыновней нежности, Аминат прислонилась щекой к его широкой груди.

— Сынок, ты не видишь, какая я стала седая. Ты помнишь свою мать молодой, черноволосой, черноглазой. А теперь и глаза у меня все выцвели от слез, и на голове не найдешь ни одного черного волоска.

— Мать, ты просто устала с этими проводами, — пытался успокоить ее Ахмади.

— Нет! — вдруг закричала Аминат, отстраняясь от него. — Не от сегодняшнего дня я устала, а от всей жизни. Сколько может выдержать один человек! Будь проклят тот, кто придумал войну! Посмотри на моих ровесниц. До сих пор они ходят в черных платках. Только из одного нашего аула погибли семьдесят пять мужчин. А ведь он, наш аул, такой маленький — на ладони поместится. Да и те, что вернулись, — кто без ног, кто без руки, а кто… — Она хотела сказать «без глаз», но не смогла произнести этих слов. — Не знаю, что со мной сегодня… Может, эти проводы напомнили мне те, военные. Так и вижу вас всех вместе, всех пятерых…

Ахмади не на шутку испугался за мать. Он сделал знак Аймисей, и они, поддерживая Аминат с обеих сторон, увели ее в дом и уложили на нар.

И только постояв над ней и решив, что она уснула, вернулись к гостям. Но едва они ушли, Аминат с девичьей быстротой и прыткостью вскочила с пара и, порывшись в гардеробе, вытащила оттуда старинную шкатулку. Открыв ее ключиком, висевшим у нее на шее на длинном шнуре, она из пачки пожелтевших писем и расплывчатых блеклых фотографий извлекла сложенный вчетверо листок, такой ветхий, что бумага на сгибах не только смялась, но и продырявилась. Аминат осторожно и бережно развернула его. На пожелтевшем листе бумаги детской рукой с помощью двух карандашей — красного и черного — была нарисована девушка с яблочным румянцем и черными-пречерными косами. Вокруг нее, обнажив кинжалы, стояли пятеро богатырей. А на груди каждого крупными неровными буквами — имена ее сыновей и мужа.

«Солнышко мое! — с нежностью проговорила Аминат и прижала рисунок к груди. — Неужели это все было на самом деле?» А она жила, как все, варила обед, доила корову, бранила сыновей, стирала, окучивала картошку, вязала снопы и… не понимала, какая она счастливая…

…Как-то Аминат стала замечать, что ее младший к вечеру начинает тревожиться: перед тем как лечь спать, проверяет, закрыты ли окна, запирает обычно открытые ворота.

— Что с тобой, сынок? — спросила Аминат, поймав сына и прижимая его к груди. — Признайся, что тебя пугает? Или ты боишься ночи? Но