Слишком поздно - Колин Гувер

бьет что-то твердое. Я падаю на колени, выпустив из руки пистолет. Оборачиваюсь – а это Люк, уже готовится ударить меня ногой по лицу. Перекатываюсь вбок и делаю ему подсечку. Он падает на спину. Сразу же пытается вывернуться, продеть ноги меж скованных рук.

Поднимаюсь и тянусь за пушкой. В этот миг Слоун кидается через всю комнату, она тоже хочет завладеть пистолетом. Мы с ней боремся, но я-то сильнее, у меня опыта больше. Я знаю, с какого конца за оружие браться. Слоун еще пытается тягаться со мной, а потом сдается, видит, что я снова завладел пистолетом. Толкаю ее назад, в чертов угол.

Ударившись о стену, она отползает как можно дальше. А я снова навожу ствол на Люка; этот хрен как-то умудрился вывести руки из-за спины и уже поднимается. Я не даю опередить себя и жму на спуск. Пуля разрывает ему бедро.

Твою мать, больно, наверное.

Люк падает на колени. Спиной ударяется о стену, кривится и зажимает руками рану.

Далтон колотит в дверь.

– Эйса, открой, сука, а то я выстрелю в замок! Три… два…

– Войдешь – и они оба трупы! – кричу я в ответ.

До одного он так и не досчитывает.

Я оглядываюсь на Слоун. Она сидит у стены: вся скукожилась, зажала уши ладонями, обливается слезами. Смотрит на Люка и, кажется, вот-вот ебанется. Надо бы поскорее вытащить ее отсюда, но сирены звучат все ближе. Копы, походу, уже на моей улице.

Твою мать.

Думай, Эйса, думай.

Я трижды бью себя пистолетом по лбу. Мне нельзя с ней расставаться. Нельзя. Если меня повяжут, я не смогу защитить ее, не смогу приласкать. Ее кто-нибудь обманет, может быть, даже снова Люк.

Она единственная, кто меня любил и любит. Нельзя ее потерять. Никак нельзя.

Я подползаю к Слоун и пытаюсь взять ее за руки, а она брыкается. Приставляю сраный ствол к ее башке, чтобы не дергалась. Потом утыкаюсь своим лбом в ее лоб.

– Скажи, что любишь меня. – Ее так трясет, что она не в состоянии говорить. – Малыш, прошу тебя, мне надо, чтобы ты сказала это.

Слоун трижды тщетно пытается ответить, запинается. Ее губы дрожат как никогда сильно. И наконец у нее получается выдавить:

– Отпусти Люка, и я скажу.

Одной рукой сжимаю рукоятку пистолета, другой прихватываю Слоун за шею. Она, блядь, еще условия ставит?!

Я медленно выдыхаю носом, потому что челюсть свело так, что рта не раскрыть. Успокоившись, шепчу сквозь зубы:

– Ты же любишь меня, не его. Ты любишь меня.

Отстранившись, я натыкаюсь на ее остекленевший взгляд. Вскинув голову, Слоун говорит:

– Я все скажу, когда ты его отпустишь. Ему нужен врач, Эйса.

Врач? На хуй ему врач? Скорее уж чудо!

– А мне нужен твой ответ, – говорю. – Есть такое чувство, что если я убью Люка, то по твоей реакции сам догадаюсь, любишь ты его или нет.

Выпучив глаза, Слоун начинает быстро мотать головой.

– Не люблю, – говорит она. – Прошу, не убивай его, только хуже себе сделаешь. Я люблю тебя, Эйса. Пожалуйста, не надо больше никого убивать.

Я смотрю в ее глаза, однако не нахожу в них ответа, потому что на лице написана тревога за Люка.

– Не переживай, Слоун. На нем должен быть бронежилет.

Я поворачиваюсь к нему, целюсь и стреляю в грудь. Дернувшись всем телом, Люк хватается за рану, вокруг которой расплывается пятно крови, и заваливается на бок.

– Ой. Косякнул.

Слоун вопит. Срывая голос, зовет его, кричит мне, мол, нет, что ты наделал. Потом снова зовет Люка по имени. Она вопит, вопит, вопит без остановки.

Заебала орать.

И реветь тоже.

Ведь она по нему плачет.

Я хватаю ее за руки, рывком поднимаю с пола и валю на кровать. Она прячет лицо в ладони, орет еще громче и опять плачет. Сажусь сверху, кричу ей:

– На хуя ты орешь, Слоун? Вот НА ХУЯ?

В голове раздается папашин голос: «Шлюха, шлюха, шлюха», и я бью себя по лбу, лишь бы его заглушить.

Хватит, хватит, хватит.

Она его не любит. Она любит меня. До гроба.

– Ты не любишь его, Слоун, – говорю я, кривясь от боли. – Не любишь, просто он тебе мозги запудрил.

Я зажимаю ладонями ее голову и целую. Она отбивается.

– Нет, люблю! – кричит. – Я люблю его, а тебя ненавижу. Охренеть как ненавижу!

Она об этом пожалеет. Да так, как еще не жалела никогда и ни о чем в своей тупой, бессмысленной жизни. Думает, что смерть этого козла – печальное событие? Пусть на мою смерть посмотрит! В тюрягу я не сяду, перехуярю всех в доме и сам застрелюсь.

Этого типа она едва знала, а меня любила целых два года! Если я умру, ей конец.

«Шлюха, шлюха, шлюха».

Я снова бью себя по лбу. Слоун больше не кричит, только безостановочно хнычет.

– Ты об этом пожалеешь, Слоун. Думаешь, ты сейчас горько плачешь? Вот умру – ваще охуеешь. Сдохнешь. Блядь.

Она мотает головой, выдавливая через слезы:

– Я не умру, Эйса. Ты опоздал. Ты сам давным-давно убил меня, сволочь.

Она бредит.

Ни хуя не соображает.

И я смеюсь, понимая, как горько она пожалеет обо всем, что мне тут наговорила. Жаль, не увижу, как она наконец осознает, сколько я для нее значил. Сколько я для нее всего сделал. И во что ее жизнь превратится без меня.

Я целую ее в дрожащие губы.

Приставляю ствол себе к виску и жму на сраный…

Глава сорок вторая

Люк

Слышали рассказы о смерти от первого лица?

Умерших с нами нет, и ничего они вам не расскажут. А те, кто выжил, те попросту не умирали.

Но я вот-вот преставлюсь, так что позвольте вам все поведать.

На долю секунды, прежде чем ты насовсем закроешь глаза, успеваешь почувствовать и принять ее, смерть.

Ты чувствуешь, как замедляет бег сердце, готовясь окончательно встать.

Ты чувствуешь, как отключается мозг и связи в нем гаснут, словно огни в доме.

Ты чувствуешь, как опускаются веки, как бы ты, сука, ни старался держать глаза открытыми. И понимаешь: ты больше не увидишь ничего, кроме того, что прямо сейчас перед тобой.

Я вижу Слоун. И ничего больше.

Она кричит.

Эйса подхватывает ее и швыряет на кровать.

Какое-то время она отбивается.

Потом сдается.

Я только из-за нее не хочу закрывать глаз.

Из раны у меня на груди сочится кровь – вместе с ней утекает жизнь. Я совершил ужасную ошибку,