Мия - Тамара Михеева

Не могло быть и речи, чтобы идти через единственный мост. Меня кто-нибудь да увидит, как Катрина увидела Этьена. Значит, придется переплыть реку. Плавать я умела. Не помню, чтобы кто-то меня учил, я просто умела, и все. Но не поплывешь ведь в одежде? Река у нас узкая, но глубокая, бродов нет. Тогда я сделала вот что. Я взяла с собой запасной комплект одежды, завязала в узел, зашла, насколько смогла, в воду напротив нашего тайного места (там были кусты на берегу, и прохожие не увидели бы меня) и со всей силы бросила одежду на другой берег. Получилось! Я быстро переплыла реку, торопливо переоделась и спрятала мокрую одежду в кустах. Теперь самое сложное: кого мне искать в этих чертовых холмах?

Старик вышел мне навстречу, как только я прошла мимо зарослей каких-то колючек. Вышел, преграждая мне путь палкой, и смотрел на меня жуткими, бесцветными глазами. Он так смотрел, будто хотел меня съесть. Заглотить всю целиком! Но почему-то я не боялась. Я до сих пор не могу объяснить то внезапное свое бесстрашие. Старик был желтый, высохший, лысый. Ветхий мешок с дырками, заменявший ему одежду, болтался, как на палке с перекладиной, такие жгут в Праздник окончания всех войн. Старик сам был как эта палка. Я видела на голом плече ожог, длинный, наверное, он тянулся через всю грудь. Он смотрел не мигая и молчал. И я поняла, что говорить надо мне, говорить быстро и по делу. Иначе прогонит. Если не съест.

– Здравствуйте. Ола… художница, у нее лавка на Коврижной улице. Ее арестовали вчера… я так думаю, что арестовали, но я не уверена. У нее в лавке был обыск, а ее самой нет. Нигде нет. Она мне оставила… вот. – Я протянула старику скомканный листок. – Вы знаете, что с ней? Где она? За что ее арестовали? Она же просто художница!

Я чувствовала, что если он не ответит мне прямо сейчас, то у меня начнется истерика. Старик молчал.

– Она говорила мне про море, про него нельзя говорить, может, нас подслушали? Почему ее нет? В лавке ужас что творится… Кто вы? Где Ола?!

– Ола – Хранительница карт, – прохрипел вдруг старик, не отрывая глаз от листка. – Если они найдут ее дом, если найдут карты, будет плохо не только ей, всем. Но ей – хуже всех. Сейчас у них нет против нее ничего, но стоит им найти карты, и, поверь, ей не избежать виселицы.

– Что же делать? – Меня трясло, мне было так страшно, как никогда в жизни, но я могла и не спрашивать, потому что уже сама поняла, что надо делать.

– Я не могу просить тебя об этом, – сказал старик. – Ты всего лишь ребенок, случайно попавший в эту историю. Иди домой и забудь сюда дорогу.

– Я должна прийти к ней домой, да? Надо забрать карты раньше них.

– Забудь! – рявкнул он с такой силой, что я отскочила, но взгляд его тут же потеплел, и он сказал мягче: – Это не твое дело, девочка.

– А Олу тоже забыть? Скажите мне, где она живет, меня никто не заподозрит, я сумею!

– Если бы я знал, где она живет… Хранительница – она на то и Хранительница, чтобы никто не знал, где ее найти. Не знаю, и хорошо, что не знаю. Иди с миром.

Он заковылял прочь.

– Подождите! – крикнула я, и крик мой будто повис в воздухе. – Вы что-нибудь знаете об Этьене Гаррэте?

– Об Этьене Гаррэте? – Старик чуть повернул голову. – Никогда о таком не слышал.

Я стала вспоминать все, что Ола говорила мне о себе. «Я живу в лучшем месте в Рионеле! У меня такой вид из окна!», «каждое утро я добегаю до реки и стою там на берегу, слушаю, как просыпается день», «когда я возвращаюсь с работы, мне все время хочется достать альбом и рисовать, так красиво солнце садится, и верхушки деревьев в Суотском парке золотые и рыжие», «я покупаю яблоки у Сары, у нее лоток около моего дома, как раз напротив аптеки, знаешь?»…

На следующий день я опять лезла через чердачное окно в чужой дом.

Комната, где жила (если я все правильно вычислила) Ола, была маленькая, но очень светлая, с огромным, почти во всю стену, окном, из которого была видна река и кусочек Северных холмов. Здесь тоже уже кто-то побывал. Погрома, как в лавке, не было, но искали тщательно и неторопливо, сразу видно. Что же они искали, что?

Я осматривала комнату, не сходя с места. Узкая кровать, стол с красками, набросками, обломками карандашей, кисточками. Стул. Кухонный столик с маленькой плиткой, кружкой и пакетиком сушеных яблок. На полу полосатый коврик. Скучные полосатые обои, какие-то слишком пестрые для этой комнаты, будто чужие, будто не отсюда. Мне подумалось, что Ола, видимо, снимала эту комнату у строгой хозяйки, и та не разрешила ей переклеить обои, сама Ола выбрала бы что-нибудь более легкое, светлое, воздушное, чтобы комната казалась еще светлее и больше. Она же художник.

А потом я увидела морского конька. Крохотного такого. И даже не совсем похожего на конька-то, если не знать, что искать. Но я-то знала, у меня который день в кармане лежал такой же, на шнурке! Конек был нарисован на обоях у самого косяка двери. И хвостик его задорно указывал вдоль стены. Я положила руку на стену. И на ощупь поняла, почувствовала, угадала, что между обоями и стеной есть еще что-то. И вряд ли это предыдущий слой обоев, который поленились отодрать от стен перед ремонтом. Я потихоньку начала отрывать первый лист. Медленно-медленно. Нежно-нежно, как только могла. Да, я уже поняла, что пестрые, полосатые, такие неуместные в этой комнате обои прячут что-то важное и испортить резким движением это неизвестное что-то никак нельзя. Что же там за ценность такая, что ее спрятали вот так? Никому же в голову не придет ощупывать обои. И тот, кто не работает с бумагой, не поймет, сколько здесь слоев. Я была мокрая насквозь от пота. Полосатые обои были приклеены каким-то особенным клеем, они отходили довольно легко и не оставляли следов на внутреннем слое. И когда мне удалось снять все обои со стены, я увидела, что комната Олы была обклеена картами. Картами Рионелы и ее окрестностей. Картами со множеством пометок. Как попасть в Северные холмы четырьмя способами, кроме известного мне. Как подняться к дворцу наместника, минуя все патрули и заставы. И как покинуть Рионелу, чтобы тебя никто не остановил.

Два года я искала Олу, ждала Этьена и прятала карты. Два года я жила, как маленький трусливый кролик, который вздрагивает от каждого шороха. С тетей я никогда больше не говорила ни про море, ни про то, почему нам запрещено знать о нем, ни о Северных холмах. В холмы я тоже больше не ходила. Карты лежали в мансарде, где жил Этьен. Я положила их туда, засунула в щель между шкафом и стеной, чтобы в случае чего, если за мной придут, как за Олой, я бы могла все свалить на Этьена. Все равно он больше сюда не вернется, и мы ничего не можем о нем рассказать. Ну, сдавали комнату какому-то художнику, ну так что с того?

Никто за мной не пришел.

Мне было душно и тесно здесь. В этом платье, в этом доме, в этом городе.

– Тетя, почему мы не можем уехать отсюда?

– Здесь наш дом, – ответила она просто.

– Но ведь уехать нельзя?

Уехать было нельзя. Это нам с первого класса долбили. Мы живем в лучшем городе, мы защищены высокими стенами от всего, что творится за пределами Рионелы, от варварства и распутства, нам дарована такая защита и множество привилегий за то, что мы, ценой жизни наших отцов и братьев, сдержали натиск дикарей, которые полчищами шли на страну с островов… Мы герои.