Золото бунта, или Вниз по реке теснин - Алексей Иванов

— Вспомнил, — кивнул Осташа, у которого лицо уже так зачерствело, что больно было улыбнуться. — А это что за река?

— Койва же! — удивился дядя Федот. — А это Бисер. — Он кивнул на приток. — Не узнал, что ли, сплавщик ты хренов?

— Теперь узнал, — ответил Осташа и через мгновение ткнулся головой в песок.

Дяде Федоту поперло счастье. Долину Бисера, оказывается, уже присмотрел для нового завода управитель Кусьи, что принадлежала барыням Строгановым. Надо было выбрать руду, пока ее не затопили прудовые воды. Управитель сразу дал дяде Федоту большой подряд, и дядя Федот развернулся вовсю.

Месторождение выпало богатое и легкое — в подножии горы над Бисером. Гора обросла тонкими и высокими елками, словно еж иглами. Когда ели качались под ветрами-лесобоями, рыжие куски железняка выворачивало корнями, и они катились прямо в Бисер. Дядя Федот набрал два десятка охочих мужиков и нанял артелку лесорубов. Теперь склон горы был разрыт, горщики ломали железняк кайлами, бабы грузили руду на поддоны и стаскивали по бревенчатым спускам-великанам на поляну, где козлом раскорячился самодельный рудобойный молот с каменной глыбой вместо балды. Руду дробили, потом отжигали в костре и засыпали в короба. Короба на плотах сплавляли за тридцать верст вниз по Койве на Кусьинский завод. Дядя Федот руководил всем хозяйством и богател с каждым днем.

— В моем дому — не в Митькином, за печку не нассышь! — хвастался он Осташе.

Дядя Федот уже почуял себя рудничным приказчиком, хотя кусьинский управляющий собирался ставить рудник только по весне. Целыми днями дядя Федот шастал вдоль Бисера от Койвы до горы, от плотбища до копей, орал, ругался, грозил батогами, наставлял неумелых и пособлял, где было надобно, и все для того, чтобы расстроиться и уйти на стан, а там стряпуха тетка Алена, понимающе улыбаясь, наливала ему в утешение чарочку. И к вечеру уже никакие беды не могли стереть с ядреных щек дяди Федота свекольную краску счастья.

— Ну чего тебе дома делать? Тараканов доить? — приставал дядя Федот к Осташе. — Давай ко мне! Будешь плоты водить в Кусью, тоже речная работа. Ну а лед окрепнет — начальником над возчиками сделаю. Ты — парень из староверов, надежный, непьющий, как и я. А весной — хрен с тобой, иди на сплав. Зато деньжонку на оброк заработаешь, да и еще много на что останется… Давай, Осташка! Я тебя на своей дочери женю! У нее жопа знаешь какая? Во! — Дядя Федот скрючивал руки и далеко растопыривал драные локти, с восторгом глядя Осташе в глаза.

Тетка Алена, жившая с дядей Федотом в одном балаганчике, улыбалась, тихо краснела и опускала глаза, но лицо не прятала.

— Я тебя спас, сапоги и зипун тебе дал, — дядя Федот загибал толстые пальцы перед носом Осташи, — и еще шапку свою отдал — у самого по утрам плешь во льду! А жрешь ты сколько? За всю артель!.. Отработай! В моем дому — не в Митькином!..

— Ладно, уговорил, — со смехом махнул рукой Осташа. — До холодов отработаю.

От слабости Осташа оклемался уже на второй день и потом просто отъедался при артельном котле. Но ему хотелось охолонуть возле новых людей от угрюмых и лесных раскольничьих гор, от мрачных тайн, от бесовщины, от разных хитников и отшибленных в ересь толков. Пусть здесь были никониане, любившие выпить и матюкнуться, но эти горщики и рудожоги не держали под полой подшитых карманов. Да и правду сказал радушный дядя Федот: куда ему спешить? Батя уже не ждет, а со сплавщицким делом, спасибо Сысолятину, вроде все уговорено прочно. Осташа решил задержаться на Бисере, чтоб хоть в обратный путь до Кашки на харчи заработать. Не воровать же редьку с чужих огородов.

При руднике Осташа отдыхал душой. И не только душа светлела, а и осень неярко распогодилась над Койвой иконными, лазоревыми небесами. Воздух без птиц пустынно прояснел, и все дальние горы казались составлены из крохотных иголочек елок. Золота бабьего лета не было: всю урему по Бисеру давно вырубили на дрова для обжига и на плетеные короба под руду. Но без уремы открылись склоны гор, словно развернулась книга, на сгибе которой блестела, как закладка, серебряная тесемка речки. Легли, поблекли, пожелтели исподом травы и папорот. Плотные еловые леса будто чуть-чуть приподнялись над землей, как теплый туман над остывшим омутом. И ничего уже больше не обещало тепла — ни вода, ни солнце, ни жесткая краснота рябин под мелкими скалами на дальнем берегу.

Осташа подрядился водить плоты с рудой от Бисера до Кусьи. И дело при своем ремесле, и новую речку вызнать не помешает. Каждый плот состоял из десятка длинных и тонких бревен-елег, скрепленных скобами. Посередке на жердях-веделицах устанавливали короб с рудой. Плоты связывали по пять-шесть штук гусем друг за другом. На первом плоту и на четвертом стояли плотогоны. Так и плавали до Кусьи, а на заводе сваливали руду на рудничный двор и продавали плоты на дрова. Обратно возвращались по берегу, по тропе, уже натоптанной, как бечовник вдоль сплавной реки, и вели в поводу лошадей с навьюченными мешками припасов.

Койва ниже Бисера была уже большой рекой, хоть и поменьше Чусовой. Однако по приплескам она так была завалена буреломами нечесаных лесов, таких навертела петель и излучин, так бурлила частыми перекатами, вся усыпанная по дну валунами, что показалась Осташе какой-то не подходящей для сплавного дела, а потому случайной, несерьезной, полоумной рекой. Впрочем, Осташа понимал: по весне она клокочет и трубит столь яростно, что родной Кашкинский перебор под бойцом Дождевым выглядит цыплячьей дрожью. И потому Осташа запоминал все повороты и створы, повторил про себя, как проходить стрежень ниже устья Тырыма под камнем Шайтан — черным и мятым, словно он скорчился от злобы. А пока что приходилось застревать на перекатах и ждать лошадей, чтобы сдернули плоты с отмели.

Дважды Осташа прокатился от Бисера до Кусьи и решил, что после третьей ходки не вернется, а пойдет дальше, домой. Дядя Федот поломал-поломал Осташу и отступился. Обещал, что плату выдаст в Кусье тетка Алена, которая за какой-то своей надобностью тоже отправлялась на завод.

Никакой женой тетка Алена дяде Федоту не была — просто полюбовницей. Семью свою дядя Федот держал в Рассольной. Тетке Алене было лет сорок, но последний десяток ее обошел стороной. Рослая и стройная, с высокой грудью, не потускневшая ласковыми глазами, тетка Алена и прочих мужиков заводила на греховные помыслы. Что-то манящее было в ее чистом и улыбчивом лице. На какую-то беззлобную, спокойную, мягкую доступность словно намекала золотая прядь, упавшая на бровь из-под края платка. Но подступаться к тетке Алене мужики не решались — не находилось себе врага, чтобы отбивать бабу у артельного. А Осташа, едва разглядел тетку Алену получше, не раздумывал и, вылучив момент, сразу бесстыже погладил по крепкому и круглому заду. Тетка Алена через плечо молча улыбнулась ему — и понимающе, и чуть снисходительно, и немного виновато. Она была бабой немногословной, доброй, но себе на уме. О ее твердую волю легко расшибался хмельной пыл дяди Федота.

Летом дядя Федот самолично повел плот с рудой в Кусью и на пороге перевернул. Этот порог прозвали Федотовским. Здесь поперек русла лежала облизанная течением плита, а вода тонким слоем текла через нее и широко рушилась в кипящую ямину с камнями. Проход был слева, узкий и бурный. Осташа и приглядел его, чтобы посадить плот на прикол. Сдвинуть плот отсюда на воду — дело двух умелых толчков слегой.