Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

размахивая красной подкладкой своей генеральской шинели. Артамонов привлек внимание немцев, они осыпали бруствер пулеметным и артиллерийским огнем. Влево на горизонте повис немецкий аэростат. Генерал не предполагал, что в корзине аэростата восседало немецкое главное командование в лице Гинденбурга, Людендорфа и Макса Гофмана.

Гинденбург выполнил свое желание — наблюдать за ходом боя с недосягаемой высоты. В корзине аэростата было тесно, зыбкое брезентовое дно не давала устойчивости для генеральских ног. Людендорф незаметно подставил свою ногу, чтобы Гинденбург прочно обосновал свинцовый наконечник своего посоха на кончике его сапога. Гинденбург видел испепелившиеся поля, переложенные зелеными перелесками, а голубые ленты рек ласкали его старческий взор: все было пестро и нарядно. Терпеливая земля легко поддавалась воздействию снарядов, разбрасывая там и тут свои жесткие брызги. Он приметил мост под селением Сольдау и красную точку близ него, двигавшуюся в пространстве. Двигавшейся красной точкой являлся генерал-лейтенант Артамонов, размахивающий полами шинели. Немецкую стрельбу русский генерал презирал, однако главную ненависть он таил в сердце все же против аэростата, повисшего над горизонтом. Артамонов по-детски обрадовался, когда на мосту показалось отставшее орудие какого-то тяжелого мортирного дивизиона: он подбежал к передовой паре коней и остановил их. Орудийная прислуга сошла с зарядных ящиков, ездовые натянули удила, а старший фейерверкер, сопровождавший орудие, робко подошел к генералу.

— У тебя есть бомбардир-наводчик? Подавай его сюда! — приказал Артамонов, и бомбардир с тесаком, привешенным на поясе, явился к командиру корпуса.

— Ты, брат, в православии воспринимал таинство крещения?

— Волоса мои, закатанные в воск и брошенные в купель, не пошли ко дну, ваше высокопревосходительство!

— Ага! Тогда определи точно, достанет ли твоя наводка до немецкой колбасы?

Генерал закончил фразу под гулкое завывание: пространство заслонилось дымом. Земля выла и колыхалась, стонала и лопалась от натуги. Когда рассеялся дым, четыре коня лежали на дороге в последних судорогах смерти.

— Ваше высокопревосходительство, немцы нащупали нас: они пристрелялись правильно и прицела теперь не упустят! — доложил дрожащим голосом бомбардир.

Две лошади, оставшиеся в живых, метались из стороны в сторону, но постромки были прочны, они утихомирили конскую силу.

— Освободите коней от постромок, братцы, — приказал генерал. — Вы уразумели, насколько сила всемогущего велика? Ведь ни у кого из ездовых на теле нет даже царапины!

Нижние чины поражались чудесами: трое ездовых на самом деле оказались налицо, а ведь во время взрыва они сидели на тех конях, которые убиты.

— Война полна неожиданностей, ваше превосходительство, — вздохнул бомбардир-наводчик.

— Неожиданностей в мире нет: есть божественное предусмотрение, — возразил генерал. — Снимайте, братцы, пушку с лафета: пальнем по колбасе.

13. Потворство мнимым доблестям

Он вышел, чтоб посмотреть на радугу, но оказался сраженным молнией.

Автор являлся участником похода в Восточную Пруссию в качестве нижнего чина седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка. Он избежал немецкого плена благодаря резвости ног. Со своим полком автор совершил вторичный поход в Восточную Пруссию в начале ноября месяца, а в феврале резвые ноги уносили его в крепость Осовец.

Утром двадцать восьмого августа Гинденбург молчаливо выслушал доклад начальника штаба и ленивым движением губ произнес:

— Сегодня мы также будем наблюдать за ходом боевых действий с возвышенности.

Людендорф понимал, что возражение было бы бесполезно: главнокомандующий проявлял генеральское упорство главным образом по пустякам, и начальник штаба приказал подавать машины.

Свежее утро было насыщено густым воздухом, мелкие росинки серебрили колючие иглицы огромного массива соснового бора. Шоссе пронизывало лесные угодья, и атмосфера содрогалась вместе с земной корой от мощного гула артиллерийской канонады. Три машины шли одна за другой, имея направление на Мюлен, навстречу тому, что содрогало землю и сотрясало воздух. На лесной опушке, однако, машины вынуждены были остановиться: шоссе было загромождено опрокинутыми повозками, и поваленные в упряжках кони трепыхались, дрыгая ногами. Ездовые покидали повозки и бежали в лес. Вопли и крики отдавали эхо по всем направлениям.

— Русские! Русские!

— Русские? — переспросил главнокомандующий.

Генералы вышли из машин, чтобы разобраться в причинах бегства войсковых частей, и причина выяснилась спустя полчаса: немецкие солдаты, напугавшись взвода русских нижних чинов, взятых ими же в плен, также уносили свои резвые ноги.

Омраченное немецкое командование должно было возвратиться обратно, так как пути следования вперед оказались настолько загроможденными, что одолеть их мог только пеший взвод русских нижних чинов, привыкший к бездорожью. Возвращаясь в штаб, Гинденбург молчал, как и обычно, но веру в немецкого солдата он потерял.

Мыслей будущего фельдмаршала никто не читал, и они не отражались внешне: от долголетия он застывал в чувствах, которых не расплавляло даже и спиртное. Чувствителен он был только к одному человеку — к германскому императору, но собственного сердца он не раскрыл бы и для него лично. Гинденбург повседневно утверждал: «Если мне его императорское величество прикажет, то я непременно обязан выполнить», но в историческом местечке Спа растерявшийся германский император вынужден был спросить у него только совета.

Гинденбург тогда не сказал ничего утешительного, и, быть может, экс-император немцев раскаивается в том, почему он просил у фельдмаршала совета, а не отдал ему точного приказания. Тогда при Гинденбурге не было Людендорфа, и можно утверждать, что благого совета он не подал императору лишь потому, что самому фельдмаршалу не с кем было посоветоваться.

В послеполуденный час двадцать восьмого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года немецкой радиостанцией были перехвачены радиограммы переговоров между Самсоновым и Ренненкампфом, и Людендорф прибежал с текстом этих переговоров во временную опочивальню главнокомандующего.

Гинденбург сидел (но не лежал) на походной кровати, опустив тяжелые веки: он спал почти что постоянно таким образом — спокойно, но небезмятежно.

— Пауль-Август! — позвал его Людендорф. — Самсонов умоляет Ренненкампфа выйти к нему на поддержку. Завтра утром армия Ренненкампфа может предпринять поход!

— Будем, генерал, всеми силами искать развязку в атаке! — заметил Гинденбург сквозь сон. — Вы же сами утверждали, что противник охвачен прочным кольцом.

«Генерал-адъютант Пауль-Август фон Гинденбург! — мысленно воскликнул начальник штаба. — Не следует ли вам подать рапорт императору об отставке?»

— Лучшего и я ничего бы не мог придумать! — подтвердил Гинденбург, окончательно пробуждаясь.

Гинденбург будто бы прочитал мысли своего начальника штаба, чем и привел последнего в полное замешательство.

— Пауль-Август! — сказал оробевший Людендорф. — Я полагаю, что нам надо ограничиться настоящим успехом над Самсоновым и сосредоточить все имеющиеся силы против Ренненкампфа.

— Ах, генерал, генерал? — упрекнул его со вздохом главнокомандующий. — Я совершенно потрясен: мне казалось, что серьезные думы наполняют сердца многих, но колебания, оказывается, могут появиться там, где была только самая твердая воля!

Текст радиограмм русских полководцев выпал из рук Людендорфа: главнокомандующий отвечал на те