Катакомбы военного спуска - Ирина Лобусова

– Так нет директора, – заметно смутилась девушка, – а скидку сделать и я могу.

– А там кто? – Петренко указал на дверь.

– Там никого нет, я одна. Что вам надо? – Отбросив всю дежурную любезность, занервничала девушка.

Петренко кинулся вперед и рывком распахнул дверь. И в тот же самый момент раздался грохот – мужчина, находящийся в соседней комнате, выпрыгнул в окно.

Не долго думая, следователь бросился за ним, на ходу выхватывая пистолет.

– Стой! Стрелять буду! – заорал он. – Милиция! Стоять!

Но мужчина, как заяц, лавировал в лабиринте старого двора. Ситуацию спасла собака, выпрыгнувшая из какой-то калитки. Она вцепилась в штанину беглеца в тот самый момент, когда тот, вскочив на жестяную бочку, уже собирался перемахнуть через дощатый забор.

Штанина затрещала, мужчина принялся отбиваться. Подскочивший Петренко, сбил его с бочки, прижал к земле и приставил к голове пистолет:

– Лежать, сука!

– Я же ничего не сделал… – застонал тот.

Достав из кармана наручники, Петренко сковал руки беглецу и только тогда разрешил ему подняться на ноги. Собаку давно уже забрала хозяйка – перепуганная пожилая женщина, и заперла за калиткой.

Схватив за рубаху, Петренко рывком развернул мужчину к себе. Это был человек среднего роста, темноволосый, лет сорока, с какой-то легкой примесью восточной крови, проявлявшейся в глазах.

От резкого движения рубаха треснула, и Петренко разглядел тюремную татуировку.

– Ну надо же! – аж засмеялся он.

– Я завязал, – мужчина покачал головой, – вон, магазин открыл. Я частный коммерсант! Ничего не сделал… плохого…

– Зачем тогда бежал?

– Я денег должен. Думал, долг выбивать пришли.

– Тут на Ланжероновской есть отделение милиции, – продолжал смеяться Петренко, – вот там мне все и расскажешь.

Дерибасовской проходил милицейский патруль. Остановив его и показав свои документы, Петренко велел доставить арестованного на Ланжероновскую, а сам вернулся в лавку. Девчонка чуть не плакала.

– Документы, быстро! – скомандовал он.

Посмотрев их, Петренко принялся изучать все бумаги магазина. Увидев фамилию хозяина – Эдуард Карзоев – понял, что интуиция его не подвела. Карзоев был «трефовым» и явно принадлежал к банде домушника Гасана, который уже долгое время был под новым Цыганом.

Вот тебе и кукольный магазин! Вот тебе и вдова чекиста. Выходит, здесь был самый черный криминал.

Петренко даже не сомневался, что Карзоев – подставное лицо, за ним стоят явно другие люди. Но этот след заводил в такие дебри, что дело об убийстве старухи-кукольницы представало в совершенно другом свете. И Петренко уже начал понимать, в каком.

В отделении милиции Карзоев ныл, как баба, пытаясь разжалобить видавших виды милиционеров. Петренко пояснил начальнику отделения, что задержанного вполне можно задержать за неуплату налогов, торговлю и укрывательство краденого. Да и в лавке много всего можно найти. Если покопаться, а главное, поспешить, из Карзоева можно выбить признательные показания в чем угодно.

Начальник отделения милиции был очень доволен тем, что Петренко не собирается оформлять поимку Карзоева на свой отдел, а потому готов был способствовать как угодно.

При виде Петренко Карзоев насупился и перестал ныть. Репутация и личность его хорошо были известны в криминальном мире, и Карзоев уже понял, что влип серьезно.

– В общем, так. Времени нет. Если не хочешь пойти ко мне под расстрельную статью, отвечать будешь коротко и четко. Это понятно? – с удовольствием проговорил Петренко, усаживаясь на стол. Карзоев заерзал.

– Куда уж понятней.

– Я сказал – коротко! – рявкнул Петренко. – Масть?

– Трефовый.

– Кто над магазином поставил?

– Гасан.

– Почему?

– Он мой дядя.

– Куклы у Екатерины Проскуряковой ты принимал?

– Ну, я. Дядя велел.

– Почему?

– Он получил приказ сверху.

– От кого?

– Я не знаю. Дядя мне не говорил.

– Гасан знал старуху-кукольницу?

– Нет.

– Почему бежал?

– Боюсь.

– Чего?

– Убивают. Цыпу убили. Дядя боится. Говорят, режут главарей.

– Кто режет?

– Не знаю. Передел власти. Тучу кто-то хочет спихнуть и своих людей поставить. Так дядя сказал.

– Ну, тебя это не касается. Ты чего бежал?

– В карты проигрался. Думал, за долгом пришли, выбивать.

– Ты старуху видел?

– Несколько раз. В основном с ней Ксюха дело имела. Она у нее куклы принимала и деньги выдавала.

– Ксюха – это девушка за прилавком, продавщица? Ты с ней спишь?

– А что, нельзя? Я мужчина, в конце концов, – воскликнул Карзоев.

– У тебя две семьи параллельно, мужчина! – осадил его Петренко. – И всех прошмандовок из кабаре содержишь. Наслышан, знаю.

– Ну, это не криминал. Под статью не идет.

– А Червь с кем спал?

– А я знаю? Что вы у меня такое спрашиваете? Я и видел его всего два раза в жизни!

– Не юли! Помнишь наш разговор?

– Не было у него постоянной подруги! Никогда не было. Всё жаловался, что с женщинами ему не везет.

– Ты знал, что Проскурякова – вдова чекиста?

– Все знали.

– Какой чекист помогает Гасану и прикрывает этот магазин?

– Вы думаете, мне такое скажут? Они же не больные!

– Это ясно, – наконец усмехнулся Петренко. – Ладно. Если вспомнишь чего, как позвать меня, знаешь. Только по пустякам не зови.

Он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Карзоев злобно глянул ему вслед.

Таня медленно плелась по Торговой, словно у нее болели ноги. Был ясный, солнечный день. Улица возле Нового базара была полна ароматов фруктов, цветов. Но Таня не радовалась солнечному дню и ни на что не обращала внимания.

После свидания с Шаховским, который навсегда стал Шаховым, она вышла на улицу только на вторые сутки. Все время после свидания просидела дома, взаперти, рыдая. Депрессия накрыла ее с головой. У Тани так мучительно болела душа, что ей не хотелось жить. И ничего не спасало – ни город, ни солнце, ни еда, ни цветы.

Она изменила Володе – да как изменила, так по-глупому, что стыдно было даже думать о том, как низко она позволила себе пасть. Она бегала за недостойным ее человеком, в конце концов очутилась в его постели, так, что, как в древней пословице, просто потеряла свое лицо. Ей было неприятно и стыдно. Таня болела душой. И больше не было рядом никого – верной Лизы, Цили, Иды, которые заботились бы о ней, пытались бы возродить ее к жизни. Вообще никого.