За его спиной - Мария Зайцева

мертвенную тишину в комнате Ваньки, черный могильный холод в глазах Хазара…

И себя, такую глупую и слабую. Не сумевшую помочь никому из тех, кто так добр был ко мне.

Наверно, это мое проклятие, приносить беды людям, окружающим меня.

Наверно, никому нельзя быть рядом со мной.

Уже не могу вспомнить, о чем думала, пока умывалась слезами в тот день, но, кажется, довела себя до дикой истерики.

Мир вокруг казался темным и безрадостным, а я сама — слабой, глупой и трусливой. Ни на что не годной.

Вокруг меня умирали люди, пропадали люди, уходили навсегда люди… А я… А я почему-то жила.

Сделать следующее логическое измышление мне не удалось, потому что пришел Бродяга.

Он сначала тревожно ощупал меня, явно ища физические причины истерики, не нашел, и не стал задавать ненужных вопросов, чего я ужасно опасалась в тот миг.

Просто обнял меня, утащил к себе на колени, принялся целовать, бормоча что-то утешительное, нежное-нежное…

И я постепенно затихла, уткнулась лицом ему в грудь, задышала спокойно и смогла говорить без того, чтоб сразу же захлебнуться от слез и недостатка воздуха.

— Пожалуйста… — сказала я, не особенно надеясь на положительный ответ, но все же, все же… — пожалуйста… Давай уедем отсюда…

— Уедем, конечно, уедем, — неожиданно согласился Бродяга, и я опять зарыдала, в этот раз от облегчения.

Что меня услышали, меня поняли.

Они ни одного вопроса не задал, не стал мне рассказывать о том, что я не права, о своей занятости, о долге перед Хазаром, короче говоря, обо всех тех вещах, мужских, правильных, наверно, но таких холодных, таких жестких…

Он просто опять меня почувствовал… И согласился.

Мы уехали в тот же день, и, наверно, мне можно было бы выдохнуть…

Но мой Бродяга, сделав так, как я попросила, тем не менее, от своих обязанностей в команде Хазара не отказался. И уж об этом просить его я не могла.

Весь следующий месяц я видела его эпизодически: или поздно ночью, вымотанного в край, голодного и усталого, или днем, но на несколько минут, когда он забегал поцеловать меня и, если было больше пяти минут в распоряжении, то и по-быстрому взять прямо в прихожей, стоя, не снимая одежды.

Он брал меня с такой мучительной одержимостью, что я не могла отказать, хотя, если быть честной, никакого особенного удовольствия не получала…

Но было оущение, что ему это необходимо. Сильнее воздуха.

И я не могла его лишить дыхания.

Как не могла рассказать ему о том, что сама умираю в безвоздушном пространстве чужого дома, что мне тяжело без него, что я тоже эти редкие минуты близости воспринимаю, как попытки вдохнуть воздух через рот, словно при искусственном дыхании.

Не могла, потому что Бродяга тогда еще больше бы разрывался, еще тяжелее ему было бы.

Я не хотела, чтоб моему мужчине было еще тяжелее.

И без того они с Казом мотались по делам круглыми сутками, умело завершая операцию с заводом, утрясая все детали, и плюс ко всему, переключаясь на тот проект, где был задействован Аминов…

Я знала об этом, просто потому, что без зазрения совести залезала в ноут спящего мертвенным сном Бродяги и просматривала документы.

Да, плохо поступала, да.

Но сидеть просто так, ни о чем не зная, такой милой, бессмысленной декоративной игрушкой, я была не в сотоянии.

Днем я готовила, училась онлайн, чередуя занятия по дизайну и экономике, потому что не могла решить, чем именно буду заниматься дальше, интересно было и то и другое. А по ночам ждала Бродягу.

И лихорадочно продумывала, как дальше действовать.

Я понимала, что, если мой Бродяга и дальше будет работать в таком же режиме, то ни о каком счастливом будущем речи не может быть… Ни для меня, ни для малыша, что рос у меня в животе.

Потому что жить с постоянным ожиданием беды, а рядом с Хазаром по-другому не получалось, я больше не могла.

Я была очень благодарна Хазару за то, что спрятал, прикрыл, но нельзя же всю жизнь расплачиваться за помощь?

Я ждала шанса, чтоб попытаться хотя бы уговорить Бродягу уехать. Ждала затишья в делах.

Время тянулось медленно и жутко.

А потом пропал Ванька, и все полетело с бешеной скоростью.

Глава 44

— Слушай, Хазар, я не хотел… Я правда не хотел, я…

Голос гниды, которого они считали своим, которому доверяли, как себе, практически, твари, пристроившейся рядом и на протяжении пяти лет уже крысятничавшей про них и их дела Шишку, заглох за закрытой дверью.

Бродяга выдохнул, унимая тупую дрожь в ногах и груди и запрещая себе думать о том, где сейчас может быть Ванька.

Потому что этот урод, Серый, не знал!

Он тупо потерял парня по пути на набережную, где, кстати, собирался отдать его людям Шишка, в обмен на исправление договоренностей по заводу.

Слов, чтоб описать открывшийся геморрой корректно, ни у кого не нашлось, даже у Каза, обычно с этим делом проблем не испытывавшего.

Бродяга переглянулся с непривычно бледным приятелем, тревожно вслушивающимся в крики Серого за дверью.

— Надо бы Хазара унять, — сказал он, стараясь выглядеть привычно спокойным и жарко мечтая сорваться отсюда и попасть домой, к Ляле. Потому что мало ли… Они думали, что придушили тварь Шишка, а, оказывается, он словно гидра — сто голов! Хорошо, что в основном эти головы без мозгов, а то бы ужас был…

Каз прикурил, уныло вслушался в усиливающийся вой Серого, пожал плечами:

— Как ты себе это представляешь?

Бродяга ничего не ответил.

Конечно, все происходящее было в корне неверным, и они теперь, вроде как, полностью законопослушные граждане.

А законопослушние граждане не убивают людей, даже если им этого очень сильно хочется, и тот, кого они убили, был редкостным дерьмом…

Но надо же, надо же!

А как прикидывался!

И, главное, сколько лет!

Серый же прибился к их компании, еще до того, как Бродяга сел!

И, кстати, сел-то он лишь потому, что на суде вскрылись доказательства… А откуда они появились?

Он, осененный новизной мысли, посмотрел на дверь, за которой проходил допрос Серого, уже по-другому.

Затем все же решился и, игнорируя взгляд Каза, достал телефон, отошел в сторону:

— Котенок… — Бродяга дождался ответного мурлыканья Ляли, сообщавшей, что на обед на десерт есть его любимые оладушки, если вдруг решит заехать, закрыл глаза, борясь с нахлынувшим на него чувством непомерного,