Пикассо и его несносная русская жена - Сергей Нечаев

Для Пикассо самый обыкновенный предмет был произведением искусства.

То же самое и с женщинами, которые имели счастье - или несчастье - попасть в поле действия этого вихря. Подогреваемый своей животной сексуальностью, он на своих полотнах укрощал, околдовывал их, дышал ими и потом давил. Ночи напролет высасывая из них самую сущность, он потом выбрасывал их обескровленными.

Этакий вампир на восходе солнца.

Подобно скальпелю, его магнетический взгляд разрезал реальность, обрабатывал ее, разделывал. Под его кистью, в его пальцах краска, глина, бронза, металл становились такими, какими он их видел. Обуздывая женщин и материю, он превращал их в своих рабов.

Он, ровесник целой эпохи, жил не так, как его современники. Впрочем, он с ними почти не виделся. Жизнь была для него не более чем блокнотом с рисунками, книгой эскизов, сделанных по молниеносному зову его творческого воображения.

Он не пересоздавал этот мир, он накладывал на него свой.

Всю свою долгую жизнь, в каждый период развития своего таланта, он гнался за эфемерным, пытался схватить мгновение. Он не рисовал картин, не делал набросков, не лепил скульптуры - нет, он извергал из себя то, что чувствовал. Он препарировал собственную душу. Стыд и бесстыдство, жизненная сила и смерть, насилие и чувствительность - все эти струны он заставлял дрожать с такой интенсивностью, что она облучала всех, кто к нему приближался.

И поражала их, точно молния. Он бескомпромиссно искал абсолют. Его мало волновал вид оружия, он, как Дон Кихот, хотел биться, совершить месть миру, хозяином которого ему хотелось быть.

«Хорошая живопись, - говорил он, - должна резать, как лезвия множества бритв».

Он, этот маленький человечек ростом чуть больше метра шестидесяти, был «Я - Пикассо». Как и у тореро, блистающего на песке арены, его единственной тоской и страстью была смерть. Его шпагой - кисть. Его мулетой - девственный холст.

Ни мой отец, ни мать, ни мы с Паблито не сумели понять одиночество, в котором бился этот матадор. Никто не был допущен к этой корриде. К его вышнему крестовому походу.

Кто мы были такие, чтобы осмеливаться преступить черту, отделяющую мир от той арены, на которой он сражался? Каким бесстыдством было просить у этого человека всего того, что он отверг ради своего искусства: денег, семьи, нежности, внимания. Всей этой ничтожной чепухи, которая и есть ежедневный быт обыкновенных семей.

Как можно было сетовать на то, что он не замечал детей, меня и Паблито? Детство, как и все остальное, безусловно обязано было быть его созданием.

„В восемь лет я был Рафаэлем, - говорил он. - Мне понадобилась целая жизнь, чтобы научиться рисовать, как рисуют дети".

Мы были соперниками.

Ничто в обычной гамме чувств человеческих не имело для него значения. Он любил деньги, чтобы покупать дома, в которых он рисовал. Он продавал их, когда чувствовал, что в них ему уже не создать новых произведений. Он не любил сидеть за столом - это было время, украденное у творчества. Он презирал суету, которую приносит богатство. В поношенной одежде его вполне можно было принять за бродягу. Он ни во что не ставил всю ту камарилью, что всегда готова была прибежать к хозяину. Он называл их „этим лягушачьим болотом".

В конце жизни, пожелав остаться в одиночестве и творить из последних сил, он отринул весь мир.

Частью которого были мы.

Зрелое размышление открыло мне дедушку, которого я не знала. Я ожидала, что он приподнимет решетку, за которой укрылся. Быть может, он хотел этого. Я так никогда и не узнаю. Быть может, в тот миг, когда он мог бы это сделать, решетка оказалась слишком тяжелой и он слишком устал.

Итак, кто же, в конце концов, больший эгоист - Пикассо или я?

Замурованный в «Нотр-Дам-де-Ви», он умер одиноким, как жил. Одиноким, как он хотел».

Все вокруг Пикассо жили в бедности, в то время как он сам купался в достатке. Отец Марины постоянно вынужден был просить у него деньги. Она много раз видела, как Пикассо доставал пачку купюр, а ее отец брал их, словно он был вором. Пикассо тут же начинал кричать:

- Ты не в состоянии сам позаботиться о своих детях! Ты не можешь заработать себе на жизнь! Ты ничего не можешь сделать сам! Ты всегда был и будешь посредственностью!

И все это на глазах детей Пауло. В результате, ни сам Пауло, ни его сын Паблито так и не смогли вынести подобное унижение. Да и самой Марине потребовалось очень много времени, чтобы привести себя в порядок. Она вспоминает:

«Однажды, мне тогда было девять лет, а я была совсем худая от истощения, меня повели к врачу. Доктор удивился, что внучка Пикассо находится в таком состоянии, и написал ему письмо с просьбой отправить меня в медицинский центр. Мой дед не отвечал очень долго. У него были другие проблемы. А затем - столько мук, чтобы он оплатил счета!»

После того как один за другим ушли из жизни сам Пикассо, его сын Пауло и внук Паблито, Марина Пикассо неожиданно стала богатой наследницей. Кроме миллионного состояния, ей досталось более четырехсот картин и примерно семь тысяч набросков, рисунков и скульптур Великого Гения.

Но произошло это не сразу и не просто.

Естественно, тут же появился Клод Пикассо, сын художника от Франсуазы Жило. Марина Пикассо пишет:

«Париж, аэропорт Орли. Клод пришел меня встретить. Я чувствую в нем фальшь и сама становлюсь неестественной. С тех пор как мы виделись, прошло так много времени. Он удивляется, что я без багажа. Я в джинсах, на ногах - сабо, но это не для того, чтобы выглядеть вызывающе, просто с тех пор, как умер мой брат, мне неинтересно покупать себе даже самое необходимое.

- Завтра, - говорит Клод, - ты пойдешь к мэтру Зекри, он занимается вопросами наследств твоего дедушки. Он выпишет тебе чек.

Чек? Почему чек? Не понимаю».

Появилась и Палома Пикассо, сестра Клода. И Майя, дочь Пикассо от Марии-Терезы Вальтер. И Кристина Поплен. И ее сын Бернар, сводный брат Марины.

Марина Пикассо продолжает свой рассказ:

«Все вдруг столпились вокруг меня.

- Марина, ты должна быть мужественной.

- Марина, жизнь тебя не баловала.

- Марина, твой дедушка, брат и вот теперь отец. Бедная малышка Марина.

Бедная малышка Марина. Мной интересуются.

Я живу среди смерти.

На следующий день у меня встреча с мэтром Баке де Сарьяком, одним из дедушкиных адвокатов. Он пожелал меня видеть, чтобы передать мне конверт, оставленный отцом. В нем сто тысяч франков и записка трясущимся почерком: „Оставляю тебе эту сумму, чтобы поддержать тебя. Сжимаю в объятиях".

Подписано Пауло. Совсем просто - Пауло.

- Ваш отец хотел сам передать вам это, - объясняет мэтр Баке де Сарьяк, - но он не осмелился вам позвонить.