М.Ф. - Энтони Берджесс

– Да ты рехнулась, мам, – сказал я, опуская правую руку в карман пиджака Лльва. – Если кому играть хочется, пусть играет.

Но она инструктировала какаду, шепча ему ключевые слова. И сказала:

– Ну, давай, кто кто кто.

Птица почистила перышки, прочистила горлышко и пропищала загадку:

Скажи, кто, всем концам конец и всем делам венец,

Низвергся в тень, прожив один великий день?

Заметен Фонанта. Я, опешив, сказал:

– Сова, сова должна спрашивать.

Ибо вспомнил сон в спальне «Алгонкина». Но она возразила:

– Разве сова может сказать «кто»? Только представь себе, как сова это скажет. А теперь помоги тебе Бог, мальчик, хищники кружат.

Ужас в том, что были два ответа, оба абсолютно правильные. Но два ответа не пойдут. Я не мог неправильно отгадать загадку, но и никогда не смог бы с такой загадчицей отгадать ее правильно. Я сказал:

– Я так и не расслышал, мам, что он ответил, Бог или дьявол. Потому что у каждого бывает великий день, а если у тебя был такой день, значит, ты жил.

– Выбирай.

Я выбрал, и сделал неправильный выбор. Она выкрикнула незнакомое слово, и охотники ринулись. Глаза глаза. Когда-то было принято учить соколов выклевывать глаза на овцах. Левой рукой я боролся с хлопавшей кружащейся фалангой, правой вытащил из кармана Л льва свой талисман. Хотят игру, получат игру, дополненную судейским свистком. Я сунул в рот серебряный цилиндр и чистым громким свистом выкосил полосу в круживших хлопальщиках. Свистел и свистел, они одуревали, сбивались с толку. Говорящие птицы в смятении реагировали в своих клетках маниакальным многократным повторением, причем результат, я был почти готов признать каким-то сегментом мозга, не был лишен сходства с Сибом Легеру. Я свистел, хищники знали о необходимости атаковать то, что мой бедный близнец, вероятно, фактически, экстраполированный ид,[98]называл по-шекспировски человеческим студнем, однако безумный свист вовсе не отменял их права на атаку. Я свистел до смерти, зная, что верно ответил не на загадку, а на почувствованный подвох. В детском паническом сне я, наверно, кричал: мам, мам, я боюсь, мам, убери их, мам. Тогда она знала бы: отозвала бы чудовищных птиц. Но теперь ей приходилось бороться за собственные глаза, хотя некоторые хищники низшего ранга своей целью выбрали какаду. Тот, не переставая пищать: «Великий день, великий день, великий день», – пробрался обратно в клетку к компаньонам по клетке, оказавшись в безопасности, и Эйдрин осталась лицом к лицу со своей армией. Это она кричала: «Останови их, останови, Ллев, Ллев», – и я от сострадания разжал губы. Птицы очнулись от жестокого транса и в рациональной мрачности набросились на меня, их мучителя, но она отчаянно гулькнула, собрала, созвала их в стаю, потом загнала стаей в клетку, и я сказал:

– Не могу больше быть маленьким мальчиком, мам. Теперь я совсем другой.

Когда я уходил (первым делом надо было добыть паспорт Лльва из ее сумочки в трейлере и уничтожить его, не заглядывая), она крикнула, чтоб я вернулся, но казалась вполне уверенной, будто зовет сына, или мальчика, которого звала сыном. С ней все будет в порядке. Переживет. Через пару дней будет говорить, что находит утешение в своем искусстве, как таковом.

Воскресные колокола торжествовали над всей столицей, но поблизости, вероятно в какой-нибудь еретической церкви или в другом терпимом сектантском кармашке, одинокий колокол мрачно бубнил и бубнил. Вполне годится для Лльва, где бы ни было его тело. Я провел остаток ночи в мансарде дома на Индовинелла-стрит, в мертвом сие, не потревоженном ни Катериной, ни мисс Эммет, которые бодрствовали настороже средь своих упакованных чемоданов и, должно быть, умчались в такси сразу после рассвета. Наверно, стук хлопнувшей входной двери меня разбудил и после любопытно болезненного мочеиспускания заставил спуститься вниз, обнаружив записку в гостиной, придавленную ключом от карибского ветра, свежо веявшего в окно: «Отдать агенту „Консуммату amp; Сан“ на Хабис-роуд». И больше ничего.

Я не удивился, обнаружив исчезновение тела Лльва из сарая. Полагался на таинственность целей доктора Фонанты, принимая на веру его могущество. Должно прийти какое-то озарение. Тем временем под радостный хаос колоколов перетаскивал произведения Сиба Легеру, большинство произведений, в гостиную, более подобающую, чем сарай. С изумлением обнаружил, что он писал музыку, наряду с литературой и живописью. Была там оркестровая партитура под названием «Син-фоньетта» с партиями для таких инструментов, как колоды чимбуру и тибетский носовой рожок. Я в то время не умел читать музыку, хотя старательно с тех пор учился, поэтому не мог судить о достоинствах произведения, однако в величии не сомневался. Не было никаких следов скульптуры, впрочем, в нескольких ящиках, почти все слишком тяжелые для переноски, могли лежать каменные и металлические группы и статуэтки. Пока дел хватало с полотнами, рукописями и записными книжками.

Я был поражен, читая некоторые элегические гекзаметры за кружкой чаю без сахара, внезапно возникшей проблемой ввоза в Америку всего этого. Денег у меня по-прежнему не было, но можно попросить телеграммой и оплатить отправку самолетом. Однако в то время существовала значительная опасность захвата – средь мирных авиапассажиров внезапно возникали очень волосатые мужчины с оружием, требовали свернуть самолет с курса, лететь в места вроде Гаваны. Захват никогда не преследовал по-настоящему ясной цели, оставаясь, по-моему, чем-то вроде протеста, подобно моей собственной афере с цыпкой в кампусе. Нет нет пет, в любом случае, отбросим это. Не забыть: спросить Фонанту. Если мой отец погиб в разбившемся захваченном самолете, самолеты в целом не годятся для Сиба Легеру. Самым лучшим делом казалась осторожная транспортировка лучших произведений на «Zagadke II». Если голубки согласятся. Я оторвался от чтения, пошел напротив в «Йо-хо-хо, ребята» взглянуть, не там ли хотя бы пьяный Аспенуолл. Он был там, перед почти полной бутылкой особого белого рома «Аццопарди». Тогда отложим, скажем, до завтра.

– Ублюдок снова слинял, – сказал он. – Ну его в задницу. Выпей.

– Попозже. Закажи еще бутылку.

– Мануэль Мануэль Мануэль!

Я вышел в полном удовлетворении и переходил дорогу, когда сверкающим чудищем выехал доктор Фонанта с Умберто за рулем, демонстративно не узнавая меня. Доктор Фонанта был в плаще и широкополой шляпе, студень студнем; вся его отвага предназначалась главным образом для Манхэттена. Впрочем, запрыгнул на костылях в дом, сел, сияя, в гостиной, потом сморщил нос при виде произведений своего художественного победителя.

– Ну, как я себя вел? – сказал я.

– «Вел» значит «Лев». Теперь бедный парень исчез со света. Никогда не было другого столь никчемного рождения, поэтому никаких сожалений. Ночью Умберто унес его в мешке, совсем как у Верди. Верди. Вот эта музыка тут у вас не имеет никакого смысла. При размере в три четверти в такте не может быть пять четвертушек. Сплошной нонсенс. Смотрите – партия фагота резко падает к фа-диезу ниже потного стана. Невозможно.