Арахно. В коконе смерти - Олег Овчинников

Он сидел на корточках в центре перекрестка, полноценного пересечения двух равнозначных путей, вертел в дрожащих пальцах карту-схему и ощущал себя буридановым ослом в квадрате. Глупому животному было куда проще: сгреби обе охапки сена в одну и получи двойное удовольствие, как стакан газировки за шесть копеек – с двойным сиропом! А как быть с четырьмя совершенно неразличимыми ходами – ладно, с тремя: тот, по которому он вышел к перекрестку, не в счет – все равно как? Когда нет сил даже на один лишний шаг, а на собственноручно испоганенном листке бумаги рядом с этим местом значатся какие-то непереводимые руны. То ли стая чаек работы художника-минималиста, то ли надпись на мертвом языке. «Оставь надежду всяк…», дальше неразборчиво. И вообще, судя по карте этот перекресток Должен быть не Х-образным, а «куриной лапкой». Ох, Чернушка, Чернушка, черная ты моя курица! Кто же так изуродовал твои пальцы, какие такие подземные жители? Антон наморщил лоб и устало прикрыл глаза рукой.

Нетрудно догадаться, кто поджидал его в пульсирующей красноватой тьме. Правда, теперь Бельмондо стоял в непривычной позе, вполоборота, как будто ему и дела нет до Антона и его метаний, а вздернутый к небу подбородок наглядно демонстрировал осуждение.

– Мне это… не понадобится? – не раскрывая глаз, Антон протянул вперед клочок бумаги.

Бельмондо пожал плечом и как будто пренебрежительно фыркнул.

– Ты же… выведешь меня?

Моргание спустя Жан Поль обернулся. Добрые морщинки залучились вокруг глаз.

«Наконец-то ты понял!»

Антон разжал пальцы, не заботясь о том, куда упадет предательница-схема, неожиданно легко поднялся с земли и уверенно пошел за своим кумиром, единственным человеком на свете, кому он еще мог доверять.

И не свернул с пути, даже когда понял, что с каждым шагом все больше удаляется от Лежбища. От взгляда жены, в котором молчаливая надежда, с какой она встречает каждое его возвращение, уже через минуту сменяется привычным упреком: «Как же ты мог так рисковать мной? Даже не мной, нами!» От ее постоянных «Тош, Тош», от которых ему временами становилось тошно. От шумных и каких-то нелепых ссор вроде той, последней, разгоревшейся из-за непонятно куда подевавшейся банки сгущенки. То есть теперь-то, наверное, понятно. В конце концов, это ведь она сама отрезала ему путь к возвращению.

И он снова последовал за проводником сейчас, безропотно, будто и не было никакого завтрака в открытом ресторанчике на берегу Сены, и официанта в черной бабочке, и сверкающего колпака из хромированной стали. «Какая разница, когда ты по-настоящему голоден?» – с теплой улыбкой повторил Антон и, не раздумывая, полез в подозрительный лаз, стоило его проводнику небрежно махнуть рукой куда-то вправо и вниз.

И почти сразу услышал далекий гул.

Так мог шуметь ветер, загнанный в ловушку аэродинамической трубы. Или поток машин, непрерывно несущихся по загородному шоссе. Но не на глубине в сотню метров! Нет, тут шумело что-то другое.

Антон почувствовал, как хищно затрепетали крылья носа. Это был еще не запах, только предвкушение его. Сколько там до источника звука, километр, полтора? Может, и все пять, если вспомнить задачу про крысу и сыр в лабиринте. Главное – не забывать, что двигаться, ориентируясь на звук или запах, и приближаться к вожделенной цели – не обязательно одно и то же. Хорошо, что у Антона есть проводник получше, чем интуиция и несовершенные органы чувств. Он подмигнул одним глазом – оказывается, достаточно и этого – и прошептал голосом раскаявшегося грешника: «Хорошо, что ты есть». И вместо ответа получил встречное подмигивание. «Ты тоже ничего».

Поворот, другой, развилка, которой Антон даже не заметил. Трудный подъем по крутой осыпи, где ноги утопали по колено, как в песочном торте. Лаз-шкуродер, через который им с рюкзаком пришлось протискиваться по очереди. Но все это – под жизнерадостный аккомпанемент несмолкающего, наоборот, постоянно усиливающегося шума.

Откуда здесь взяться такому чуду, когда на поверхности все сухое и трава стоит зеленая всего месяц в году? Вопрос!

Еще одна осыпь, на этот раз круто уходящая вниз. Круче только с парашютом. Тут бы штурмовой шест употребить или хоть пару дюралевых крючьев вбить выше по склону и веревочкой за пояс обвязаться. Но Антон спокойно зашагал по осыпи, то есть почти побежал, ставя ступни параллельно, «лесенкой», и временами подпрыгивая, даже не перекрестился. Да и не умел он, если честно. Ну ткнул бы тремя пальцами в лоб, ну в живот, а потом куда? К правому плечу или к левому? Нет, такими пособиями Антон в жизни не интересовался.

Коварная осыпь уперлась в стену, похожую на воплощенное в камне понятие «полуплоскость»: снизу-пол, граница, зато уж во всех остальных направлениях скала простиралась настолько, что нащупать ее края не удалось ни лучику фонарика, ни скудному человеческому воображению. Долго бы пришлось Антону бегать взад-вперед вдоль этого «наглядного пособия», если бы не гул, который мало-помалу перерос в рокот, и не улыбающаяся физиономия Бельмондо с немым вопросом на пухлых губах: «Ну что, парень? Ты на финишной прямой, может, ускоришься?»

И Антон ускорился, понесся вдоль стены еще быстрее, чем с горки, привычно задирая вверх левое, наиболее чуткое, ухо, хотя чего тут прислушиваться, этот грохот разберет и глухой!

Глухой не глухой, а эпицентр он все-таки проскочил, не смог вовремя остановиться. Да и кто же знал, что столько шуму исходит наружу не то что бы из ничего, но из такого узкого просвета, что и боком едва протиснешься. Особенно если на спине рюкзачище – вдвое шире хозяина. Даже не дверь в стене – какое-то окошечко в мир иной, право слово, слуховое!

Ох, как весело и легко в одночасье сделалось на душе у Антона, как он удачно хохмил и сам же смеялся своим шуткам, а как задорно напевал «ходють кооони над ри-икооою, ищуть кооони…» и т. д., благо никто его пения не услышит-в эдаком грохоте.

«Здесь даже лучше, чем в душе. Или под пылесос», – подумал Антон и заливисто расхохотался, уже чувствуя лицом первые, самые мелкие брызги, а подошвами – жадно зачавкавшую почву. У самого берега он упал на колени, в гальку, в песок, и сотворил нечто вроде молитвы, какой уж сумел, сугубо атеистической. Во имя Жана, и Поля и, в общем, Бельмондо. Аминь?

Каким же сладостным был его первый глоток! Антону казалось, что он не пьет воду, а впитывает, как губка. Или как растение – всеми своими устьицами. Микроскопические капли сперва наполнили царапины на ладонях, затем проникли в трещинки на губах, оросили каждый сосочек на воспаленном языке, коротко прокатились по стенкам пересохшего горла – и все, до ссохшегося в нитку пищевода не дошло ни грамма, все впиталось где-то по дороге. Нуда ничего, это как заливать снежную горку зимой, первые несколько ведер льешь как будто впустую, чтобы еле-еле размочить верх склона, а потом потихонечку-полегонечку процесс набирает темп, первая порция снежка схватывается и пропускает воду дальше. К тому же погружать сложенные лодочкой ладони в ревущий поток, а потом трепетно подносить их ко рту гораздо легче, чемс полным ведром, а то и двумя взбираться по скользким, кое-как протоптанным ступеням. Уж эту-то упоительную, не сочтите за каламбур, процедуру Антон был готов продолжать, сколько потребуется. А потом повторить с начала.