Английская портниха - Мэри Чэмберлен

Ада потерла лоб. Смерть отца – словно глубокая воронка в ее душе. Она бы многое дала, чтобы снова учуять запах отцовского табака, отцовского пота, когда он крепко прижимает ее к своей груди, касаясь губами ее макушки. Знать, что ею дорожат, – вот чего ей сейчас больше всего не хватало. Ты всегда была моей любимицей, Ада.

– Прости, – тихо сказала Ада. – Я не нарочно. – Она с трудом сдерживала слезы.

– Прости? – Мать, казалось, дошла до точки кипения. – А не поздновато ли извиняться, дорогуша? Тебя здесь не ждали и не ждут. Так что пошла вон. Сию же секунду.

– Вон? – не сразу поняла Ада. – Мне нельзя остаться?

– Нет, паразитка, нельзя.

– Мне некуда идти.

– Раньше надо было об этом думать. – Мать уже волокла ее к выходу. – И скажи спасибо, что в подоле не принесла. Или принесла? С тебя станется. Я уже ничему не удивлюсь. – Мать вытолкнула ее на крыльцо: – Убирайся. Чтобы духу твоего здесь больше не было. – Затем грохнула дверью так, что Ада невольно пригнулась.

Она стояла на крыльце в аккуратном полукруге перед порогом, что ее мать выскоблила добела. Соберись, велела она себе. Мать расстроена. Возвращение Ады обернулось для нее потрясением. В этом все и дело. Мать всегда была вздорной. И однако она могла бы проявить больше понимания. Она не видела Аду почти шесть лет. Другая бы обрадовалась. Ничего, мать успокоится, и ей станет стыдно за то, что она так разбушевалась. Тревоги, накапливаясь, в конце концов вырываются наружу взрывной волной. Ада выждет минут пять-десять. И снова постучится в дверь. Мама, пожалуйста.

Местные дети начертили мелом классики на брусчатке. Ада подобрала камешек и бросила в квадрат. Скок-скок-скок, поворот, скок-скок. Балансируя на одной ноге, она подняла камешек и опять бросила.

Над ее головой распахнулось окно, высунулась мать.

– Я сказала, – заорала она, – проваливай!

Камешек остался лежать на земле. С матерью такое бывает. Разгорячится так, что и без печки жарко. И она не умеет прощать. Таит обиду годами. Нет, она не передумает, уж не сегодня – точно. Что ж, подумала Ада, если она так настроена, пусть получит свое. Ей же хуже.

Ада побрела прочь. Она боялась упасть, до того вдруг обессилела. У нее не было ни дома, ни вещей, ни друзей, ни денег, если не считать десяти шиллингов, подаренных Красным Крестом. Точнее, девяти шиллингов и одиннадцати пенсов, после того как она оставила один пенни в камере хранения. Она нащупала в кармане квитанцию. Забрать в течение дня. Невостребованные вещи уничтожаются. Все ее имущество – швейная машинка. Под ней не поспишь.

Никого с ней рядом больше нет. Она лишилась всех. Сына. Матери. Отца. Станисласа. Ну, этот – не велика потеря. И Фрэнка. Лучше бы она уехала в Америку. Жила бы там припеваючи. Фрэнк – парень добрый и честный. Он чем-то напоминал ее отца. Ада резко остановилась, перевела дыхание. Она даже не узнала, где отец похоронен. Ох, Ада, услыхала она его голос, прошлого не воротишь. Она уже ничего не может исправить. Для твоей матери скандалы все равно что рыба для чаек. Что ж, без скандалов Ада как-нибудь обойдется. Она пережила войну, выживет и теперь. Ей вспомнилась детская песенка, отец ее часто напевал. «Сложи свои беды в старый мешок и улыбайся, улыбайся, дружок». Но и этого прошлого больше не вернуть. Война все изменила.

Вероятно, прибыл армейский поезд. Ватерлоо-роуд кишела солдатами и летчиками в синей форме с вещмешками на плече. Они ехали домой.

Война, она про мужчин. Они – герои. Повезло им. С ними все ясно и понятно. Но как насчет жен и прочих женщин, до них кому есть дело? Их никто не станет слушать. Как объяснить маме, что за война была у Ады? Она не поймет. А другие разве поймут? Ведь это была совсем другая война. Когда тебя несет по течению, словно щепку, отколовшуюся от корабля, и ни души вокруг.

У входа на вокзал торговал газетами плотный коротышка с лицом кирпичного цвета и густыми седыми волосами. Опираясь на костыль, он протянул Аде вечернюю газету. Она покачала головой.

– Веселей, – хохотнул продавец. – Могло быть хуже.

Впервые с тех пор, как Ада вернулась в Лондон, ей кто-то улыбнулся. Она едва не расплакалась. Ада, девочка моя, что проку себя жалеть.

Ковыляя, продавец подошел поближе. У него был добродушный вид и морщинки вокруг глаз, какие бывают у смешливых людей.

– У такой красавицы должны быть все козыри на руках.

– Мне некуда идти, – сказала Ада. – Можете себе представить?

– Откуда вы? Из Манчестера? Только что приехали?

Ада помедлила секунду:

– Да.

– Наведайтесь в дом Ады Льюис, – посоветовал продавец, – на Нью-Кент-роуд. Это общежитие. Для хороших девушек, если вы меня понимаете. – Отвернувшись, он подал газету мужчине в костюме и котелке. – Туда автобус ходит. – Продавец указал на противоположную сторону улицы: – Вон остановка.

– Спасибо, – поблагодарила Ада.

Времени было около пяти. Аде хотелось есть, и ей надо было устроиться на ночлег. Она забрала швейную машинку из камеры хранения и пошла к автобусной остановке.

– Вам помочь, мисс?

Солдат.

– Спасибо.

– Куда вы направляетесь?

Ада показала на остановку. Любым автобусом до поворота, оттуда пешком, проинструктировал ее продавец. Может, солдату с ней по пути? Компания и помощь ей бы не помешали. Она встала в очередь, солдат опустил машинку на тротуар.

– До скорого, – попрощался он.

Подошел автобус № 12. Далвич, припомнила она.

Шикарное место. Кондуктор пристроил ее машинку в углубление под ступеньками. Сидя у окна, Ада во все глаза, выворачивая шею, смотрела на некогда знакомые улицы, теперь покореженные, унылые. Кое-где разрушенные кварталы. Старинный Бедлам бомбы пощадили. Как и монастырь Пресвятой Девы. Но соседние дома? Исчезли. Вот станция подземки и Дом прессы Южного Лондона. Полдома, другая половина – фарш из кирпичей и известки. Но где все остальное? Церковь Святой обители? Театр Трокадеро?

Вытаскивая машинку из автобуса, Ада наставила себе синяков на голени. Передохнула, огляделась и двинула вниз по Нью-Кент-роуд. Десять шагов. Стоп. Меняем руку. Тяжелая машинка пригибала к земле. Никто не вызвался ей помочь. Ада плелась, поглядывая на номера домов. На левой стороне вместо домов груда гниющего мусора и почерневшие кирпичи, выломанные двери, куски обвалившейся штукатурки давно кем-то подобраны. Угрюмые женщины извлекали из мусора то потрескавшееся блюдце, то фотоальбом или ночной горшок – пригодится, чтобы сварить свеклу. Ада видела подобное в Мюнхене, но не ожидала увидеть здесь. В мусоре копалась беднота, и до войны они были не богаче. Женщины, у которых каждая картофелина на счету, ни одной не позволят закатиться под буфет. Сыновья с разбитыми коленками, вбегающие в дом, громко топоча: мам, дашь поесть? Недоедающие женщины, в сорок лет уже старухи. Ада выросла среди таких. К ним она и вернулась.