Грешная женщина - Анатолий Афанасьев

К Стасу Гамаюнову подбежал мальчишка, шкет лет четырнадцати, истошно завопил:

— Верни доллары, дяденька! Верни, добром просят!

Стас чуть не изловил шкета за шкирку, но тот ловко вывернулся. Стас огляделся: пустая улица, из будки «Союзпечать» торчит чугунная башка пенсионера-недобитка.

— Подойди сюда, мальчик, — позвал Стас. — Объясни толком, чего тебе надо?

Мальчишка вертелся угрем на недосягаемом расстоянии и продолжал орать:

— Верни баксы, гад! Не твои они. Маме на лекарство копил.

Когда спустя минуту из переулка выдвинулись двое приземистых парней в защитных спецовках, Стас смекнул, что влип. У него еще была возможность рвануть в сторону Петровки, но он отчего-то замешкался. Впрочем, можно понять отчего. За последний год, когда он работал на Серго, он привык к тому, что убегали от него, а он как раз преследовал. Это внушало чувство безопасности, всегда обманчивое. Сказалось, разумеется, и влияние Гоши Пятакова, с которым они стали, как братья. Гоша был человеком особенным, умным и хищным, но в чем-то остался ребенком. Он, к примеру, искренне верил, что бессмертен. Кровь, которую он проливал, никак не убеждала его в том, что может пролиться и его собственная. Слова из песенки «Не для меня земля сырая» он воспринимал буквально, как именно про него написанные Булатом Шалвовичем. Его садизм тоже был детским. Он любил помучить жертву, особенно какую-нибудь неоперившуюся потаскушку, угодившую ему в лапы, но делал это беззлобно и с наивным восторгом, как пацаненок, терзающий лягушонка. Дружба с ним действовала на Стаса Гамаюнова бодряще. Бесследно растаяли все комплексы, отравлявшие студенческие годы. Разбой вылепил из него настоящего мужчину, которому была смешна душевная раздвоенность…

Двое парней, вывернувшихся из переулка, как сразу определил Стас, были той же породы, что и они с Пятаковым, но только из какого-то соседнего клана.

— Зачем малыша обижаешь? — укоризненно спросил один из них, судя по развороту плеч, матерый ходок. — Отдай, чего просит. Мальчик, не плачь. Дядя погорячился, сейчас вернет денежки.

Шкет с наслаждением разыгрывал старую как мир московскую блатную сцену. Он взаправду ревел и яростно тер глаза кулачками.

— Мамочке хотел купить слабительного, — хныкал он неутешно. — У ней запорчик. А этот гад баксы отнял.

— Что же ты себе позволяешь, милейший? — уже строже спросил «матерый». — У тебя что, у самого матери не было?

Его напарник, светлоглазый и гибкий, с кошачьими движениями каратиста, уже заступил ему за спину, но страха Стас не испытывал: со своими всегда проще договориться, чем с непосвященными.

— Хватит ваньку валять, — сказал Стас. — Говорите толком, кто послал, зачем, чего надо?

— Нам-то ничего не надо, — улыбнулся «матерый», — а вот ребенок остался без лекарства. Нехорошо. Сколько он у тебя заначил, малыш?

— Двадцать тысяч, — сквозь сопли буркнул шкет. В ту же секунду Стас понял, что разборки не будет, а просто его будут метелить, и метелить жестоко. Он успел поставить левый блок, но на этом его сопротивление и закончилось. Сбитый с ног, скорчившись в позе зародыша, Стас с достоинством принимал сыпавшиеся на него удары. Помяли его против ожидания не сильно. Крестец расшибли, печенку отбили, зато башку не трогали, и еще во время экзекуции Стас сообразил, что это всего-навсего профилактика. На прощание «матерый», нагнувшись, дружески взъерошил ему волосы:

— Не обижай больше деток, стыдно!

По дороге к Пятакову в такси, пристанывая сквозь зубы, Стас обдумал ситуацию. Названная сумма в двадцать тысяч баксов была ему, конечно, памятна: деньги они конфисковали у субтильного инженеришки-домовика, который укусил Пятакова за ногу. Кажется, его фамилия Вдовкин. А возможно, это не фамилия, а кликуха. Тряханули они его на пару с Пятаковым по обычной раскладке, и все прошло гладко, чинно, если не считать промашки с укусом. Осложнений никаких не предвиделось. Инженеришка-надомник — розовощекий, круглый, лысоватый, пожилой мужичонка — был натуральным тихарем, обывателем, одной из тех самых двуногих тварей, которых Пятаков, и совершенно справедливо, не считал за людей. Народился он в эпоху коммунистического бреда и в новом времени ощущал себя крысой, загнанной в угол. Какие от него могли быть осложнения? Но вот тут, кажется, они ошиблись. Крыса каким-то образом выследила Пятакова и даже осмелилась на него кинуться. Более того, блистательному Гоше Пятакову был нанесен мозговой урон: его чуть не отправили на тот свет, опоясав железякой по тыкве. Естественно, Пятаков принял адекватные ответные меры, и озверевший противник был раздавлен. Во всяком случае, так полагал сам Пятаков. Он попросил Стаса сохранить происшествие в тайне, опасаясь, что Серго будет недоволен самоуправством. По инструкции боевики не имели права с кем бы то ни было сводить самоличные счеты. В гневе Серго мог отстранить их с Гошей от оперативной работы, а это серьезный удар по карману. Серго был фанатиком строжайшей дисциплины и управлял своим крохотным криминальным государством железной рукой…

Стас застал побратима в душевном расстройстве. Череп у него был еще весь в марлевых нашлепках, и взгляд светился припадочным огнем. В таком состоянии Пятаков был особенно агрессивен, и вместо того чтобы сразу пожаловаться, Стас осторожно спросил:

— Какие проблемы, дружище? Не нужна ли помощь?

Все же было видно, что приходу друга Пятаков рад, хотя усмехался криво. Он провел Стаса на кухню, где стоял ящик пива «Туборг». По количеству пустых бутылок можно было понять, что Гоша лечится с самого утра, если не со вчерашнего вечера.

— Чего-то у меня в организме сместилось, — задумчиво сказал Пятаков. — Чего-то там подлюка повредил своим прутом. Не знаю даже… Ржать-то не будешь?

Стас откупорил бутылку «Туборга» и отхлебнул из горлышка. Суровым выражением лица он дал понять, что смеяться над бедой друга, если она случилась, он считает кощунством.

А произошло вот что. Будучи с крепкого похмелья, Пятаков вызвал по телефону Ленку-Птаху, чтобы она за ним немного поухаживала и привела в спортивный вид. Ленка-Птаха, двадцатилетняя гастролерша из Питера, была незаменима именно с похмелья. Ее услуги ценились дорого. Два года назад она приехала в Москву, чтобы поступать во ВГИК, но провалилась. Она и должна была провалиться, потому что у нее была навязчивая идея. Она воображала, что родилась наядой, а в девицу перевоплотилась уже позже и лишь для того, чтобы ловчее удовлетворять свои непомерные сексуальные потребности. На конкурсном экзамене, подкрепив себя кокаином, она изобразила танец собственного изобретения, который назывался «Наяда, совращающая младенца». Примерно в середине номера, когда Птаха даже еще не до конца оголилась, одного старичка из приемной комиссии, любимца Таирова и Мейерхольда, хватил запоздалый инсульт, а кто-то из расторопных членов жюри догадался позвонить в милицию. Прямо с экзамена Птаху отвезли в участок, а оттуда в психушку, но через день выпустили, удостоверив официальным документом, что к ведомству «шизоидов» она не принадлежит. И это было действительно так. Во всем, что не касалось ее наядиного происхождения, Птаха была на редкость рассудительной девушкой, с трезвыми и даже добродетельными представлениями о жизни. Внешностью и деликатной повадкой она могла очаровать кого угодно, чему подтверждение как раз история врача, который выдал ей справку в психушке. Этот несчастный впоследствии полгода бесстыдно ухлестывал за Птахой, причем появлялся в поле зрения всегда некстати, пока однажды не нарвался на чугунный кулак Пятакова.