Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг

Женщина, сидевшая рядом с Бреннбаром, встрепенулась.

— Это ничем не отличается от того, с чем всегда сталкивались женщины… и сталкиваются до сих пор.

— Да, — подхватила я, поворачиваясь к представителю меньшинства. — Вы, к примеру, провоцируете меня на грубость.

— Послушайте, нет худшего преследования, чем преследование по религиозным мотивам, — сказал мой собеседник, вновь дергая официанта за рукав.

— А вы поговорите с каким-нибудь чернокожим, — предложила я.

— Или с любой женщиной, — поддержала меня соседка Бреннбара. — А то вас послушать — только вы и обладаете монополией на дискриминацию.

— Все вы тут набиты дерьмом, — изрек Бреннбар, медленно шевеля задубевшим языком.

Собравшиеся умолкли. Теперь все смотрели на моего мужа, словно он был угольком, выпавшим на роскошный ковер и успевшим прожечь дыру.

— Дорогой, мы тут говорили о меньшинствах, — сказала я.

— А разве я — не из них? — спросил Бреннбар.

Он выпустил сигарный дым, завеса которого скрыла мое лицо. Но соседку Бреннбара его слова только подзадорили, и она, беспечно улыбаясь, сказала:

— Что-то не видно, чтобы вы были чернокожим, женщиной или евреем. Вы даже не ирландец, не итальянец или кто-то в этом роде. Бреннбар… должно быть, вы немец. Я угадала?

— Oui,[51]— сказал официант. — Это немецкая фамилия. Я знаю.

Мужчина, которому доставляло удовольствие унижать меня (к счастью, лишь словесно), усмехнулся:

— О, это совсем малочисленная группа. Настоящее меньшинство.

Все, кроме меня, засмеялись. Я улавливала тревожные сигналы: мой муж терял самообладание, позволявшее ему вести вежливую беседу. Струя сигарного дыма, выпущенная мне в лицо, свидетельствовала о том, что Бреннбару уже весьма трудно сдерживаться.

— Вы не угадали, — сказала я его соседке. — Мой муж родился на Среднем Западе.

— Бедняга, — вздохнула она и с лицемерным сочувствием положила руку Бреннбару на плечо.

— Средний Запад — отвратительная дыра, — донеслось с дальнего конца стола.

Мой обидчик (он цеплялся за рукав официанта с таким серьезным видом, словно это был миноискатель) усмехнулся.

— Ну вот и меньшинство!

За столом опять засмеялись, а я увидела еще один сигнал ослабевающего самоконтроля моего мужа. Его лицо одеревенело в улыбке. Бреннбар влил в себя третью порцию коньяка и тут же налил четвертую. Я забыла, что он заказал целую бутылку.

К этому времени я успела так наесться, что не могла даже смотреть на еду. И тем не менее я сказала:

— Я бы не прочь отведать десерта. Кто-нибудь меня поддержит?

Мой муж опрокинул четвертую порцию коньяка и с фантастичной решимостью налил пятую.

Официант вспомнил о своих обязанностях и отправился за меню. А мужчина, считавший официанта своим этническим собратом, довольно нагло посмотрел Бреннбару в глаза и сказал елейно-снисходительным тоном:

— Я всего лишь хотел подчеркнуть, что религиозная дискриминация — по крайней мере, в исторической перспективе — является всепроникающей и более скрытной, чем нынешние формы дискриминации. А мы громко вопим о расизме, сексизме и…

Бреннбар рыгнул. Этот резкий звук был похож… я почему-то всегда представляю медный шар, который открутили со спинки старинной кровати и бросили в посудный шкаф. Я хорошо знала и эту фазу состояния Бреннбара. Нет, десерт уже не спасет положения. Теперь им придется выслушать весь поток словоизлияний моего мужа.

— Первая форма дискриминации, — начал Бреннбар, — с которой я столкнулся, пока рос, настолько тонка и всепроникающа, что до сих пор не появилось ни одной группы, способной протестовать. Ни один политик не осмелился упомянуть о ней, и в суд не подан ни один иск о нарушении свободы личности. Ни в большом, ни в маленьком городе вы не найдете даже подходящего гетто, где бы эти несчастные смогли поддерживать друг друга. Дискриминация против них по-настоящему тотальна, что вынуждает их на дискриминацию собратьев по несчастью. Они стыдятся быть такими, какие есть; стыдятся, когда одни; и уж, конечно, еще сильнее стыдятся, если их увидят вместе.

— Послушайте, — вклинилась соседка Бреннбара. — Если вы говорите о гомосексуализме, то к нему уже давно так не относятся.

— Я говорю о… прыщах, — возразил Бреннбар. — Об угревой сыпи, — добавил он, обводя собравшихся многозначительным колючим взглядом. — Да-да, о прыщах.

Те, кто осмелился выдержать взгляд моего мужа, опасливо смотрели на его лицо с многочисленными следами прыщей. Выражение их собственных лиц было таким, словно они вдруг заглянули в палату какой-нибудь иностранной больницы, где лежат жертвы катастроф. На фоне увиденного и услышанного едва ли кто-то заметил, что мы заказываем десерт уже после бренди и сигар.

— Вы все знаете прыщавых, — продолжал обличительную речь Бреннбар. — И вас всегда коробило от их прыщей. Что, угадал?

Собравшиеся прятали глаза, но все эти ямки и рубцы на лице Бреннбара врезались им в память. Зрелище было тяжелым. Казалось, это следы камней, которые швыряла в него разъяренная толпа. Боже, сейчас он был просто великолепен.

Вернувшийся официант с пачкой меню в руках застыл на некотором расстоянии от стола, словно боялся, что наше молчание поглотит его листки.

— Думаете, мне было легко пойти в аптеку? — спросил Бреннбар. — Все баночки и коробочки в отделе косметики напоминали о цели твоего прихода. Фармацевт улыбалась тебе и громко спрашивала: «Чем вам помочь?» Как будто она не видела! Даже собственные родители тебя стыдились. Твои наволочки почему-то всегда стирались отдельно, будто их «забывали» добавить к общему белью. За завтраком мать могла спросить: «Дорогой, разве ты не помнишь, что твоя мочалка для лица — голубого цвета?» Следом ты видел, как твоя побледневшая сестра, найдя выдуманный предлог, вскакивала из-за стола и бежала в ванную, чтобы заново вымыть лицо. Вы тут рассказывали разные мифы о дискриминации. Прыщи красноречивее триппера. Его хоть можно скрыть, а их не скроешь. После урока физкультуры кто-то из мальчишек попросит расческу. Ты протягиваешь ему свою и видишь, как он застыл. Сейчас он молит всех богов, чтобы ему предложили другую расческу. До твоей он боится даже дотронуться: как же, если он возьмет ее и расчешет волосы — прыщи на его драгоценном черепе гарантированы. Неистребимый предрассудок: прыщи всегда ассоциировались с грязью. А как же иначе? Тот, у кого выделяется гной, никогда не моется.

Бреннбар окутался новым облаком дыма. Все молчали.

— Клянусь круглой задницей своей сестры, — продолжал Бреннбар, у которого не было сестер, — я мылся по три раза в день. Помню, однажды я мыл лицо одиннадцать раз! Каждое утро я спешил к зеркалу. Мое лицо было полем боя, и я смотрел на него как на сводку потерь. Возможно, специальный пластырь и угробил за ночь пару прыщей, но на их месте появилось четыре новых. Прыщам было наплевать, что тебе тоже хочется встречаться с девчонками. Кто согласится пойти с прыщавым? Ты идешь на обман: просишь так называемых друзей… так называемых, потому что настоящих друзей у прыщавых не бывает. Так вот, ты просишь их устроить для тебя свидание и ничего не говорить о твоей особенности. Ты специально договариваешься на вечер, и… твое свидание обрывается возле первого фонаря или ярко освещенной витрины. Наконец, то ли из ложного сострадания, то ли по причине изощренной жестокости эти так называемые друзья устраивают тебе свидание с такой же прыщавой девицей! Вы оба едва дожидаетесь конца этого совместного унижения. На что рассчитывали ваши доброжелатели? Что вы будете обмениваться рецептами мазей или подсчитывать, у кого больше прыщей?