Рабыня порока - Валериан Светлов

Лицо у него было свежее, несмотря на вчерашнюю попойку, и веселая довольная улыбка блуждала около его губ.

— Здравствуй! — кивнул он ей головой. — Вышли, пожалуйста, свою девку, мне нужно сейчас говорить с тобой.

Она велела Акулине выйти.

Меншиков взял кресло, подкатил его к кровати и внимательно взглянул на Марью Даниловну.

На лице ее уже не отражалось ни малейшего беспокойства.

Она быстро, заслышав еще шаги князя, постаралась стереть со своего лица все слезы ужаса за свою судьбу, и оно было теперь ясно, как солнечный весенний день.

Меншиков опустился в кресло и беспокойно задвигался. Уж, чего доброго, не помирился ли с ней царь, не простил ли ее? Но нет, ему известно, что со вчерашней ночи никто не входил к ней в комнату.

«Это гордость ее сатанинская», — подумал он с озлоблением.

— Что тебе нужно, что ты пришел ко мне, даже не дав мне встать и одеться? — сурово спросила она его, чтобы овладеть первой разговором.

— Ведомо ли тебе, что царь приказал предать тебя на суд? — спросил ее Меншиков.

Она нагло улыбнулась.

— Добился‑таки своего, Данилыч, — сказала она.

— Добился‑таки, Даниловна, добился! — ответил он ей в тон.

Она облокотилась на подушки и посмотрела на него прямо в упор.

— Подло это с твоей стороны, — заговорила она тихо, — подло и низко. Ты добивался моей любви, ты, старый, изживший человек, ежели бы я согласилась на твои предложения, ты бы покрыл меня. Но вот я отказала тебе, и ты теперь мстишь мне, одинокой, покинутой женщине. Стыдно и гнусно сие, Данилыч!

Он покачал головой.

— Не кори меня зря, Даниловна! Не столь моя вина тут, сколь вины других.

— Кого? — быстро спросила она.

— Про то ведают царь и его совет.

— А в чем обвиняют меня? — спросила Марья Даниловна тихо.

— Во многих студных и тяжких злобах и ненавистях, кои причинили иным людям конец живота. В убиениях и потоплениях, в ограблениях, обманных деяниях и во многом прочем.

Она пожала плечами.

— Все сие доказать надлежит.

— А ты сама запираешься?

Она оглядела комнату.

— Князь, ты не глупый человек, — проговорила она, — да и я не дура петая. Свидетелей здесь нет между нами, мы одни, и я могу без опаски сказать тебе правду. Да, я все сделала это, но что из того?

— Как что? — изумился он.

— Что из того? — упрямо повторила она. — Я запрусь на суде, ото всего отрицаться стану. Ежели у нас есть суд истинный, а не подставной, он никогда не сможет обвинить меня. Предупреждаю тебя — я никогда не сознаюсь.

— Госпожа моя! — воскликнул Меншиков. — Сие поведение твое будет не у места.

— Почему?

— Поелику ты уже во всем созналась царю.

— Вот на! Да ведь созналась я в пьяном виде. Мало ли что может наклепать на себя человек, когда Господь у него рассудок отымет или когда его напоят проклятым зельем? Я бы и не то могла сказать.

— Царю известно все… Понимаешь — все: то, что было до Мариенбурга, и то, что было после в Стрешневке… И про озеро, и про пожар — все.

«Цыган меня выдал, — подумала она, — я погибла».

— А где доказательства?

— Есть свидетели, есть и сообщник.

«Я погибла», — еще раз подумала она.

— В таком случае, — ответила она, — зачем ты пришел ко мне и что тебе нужно?

— Я пришел предупредить тебя, что тебя сегодня отвезут в крепость, и посоветовать тебе сознаться во всем.

— Никогда! — твердо ответила она. — А ты ступай от меня. Сердце кипит во мне, когда я тебя вижу. Ты — враг мой и погубитель.

Меншиков повел плечом и встал.

Он еще раз взглянул на нее. Одеяло сползло с ее плеча, и самое плечо обнажилось; ее чудные шелковистые волосы распустились по этим красивым плечам, извиваясь по бледной и нежной коже их, как глянцевитые змеи. Она была обворожительна с ее темными, печальными глазами и прозрачным цветом лица.

Струйка раскаяния пробилась в душе Меншикова, и он сделал два шага к кровати.

— Маша! — сказал он дрожащим голосом, еле сдерживая овладевшее им волнение, — полюби меня!.. Полюби меня… и я все сделаю, чтобы спасти тебя. А ежели это будет невозможно, я дам тебе способы бежать за границу.

Молодая женщина насмешливо и сурово взглянула на него.

— Слушай, что я скажу тебе, Данилыч: ежели бы мне предстояла не одна смерть, а две, ежели бы меня пытали самыми ужасными пытками, то и тогда я никогда не стала бы твоей. Ты мне противен, всегда был гнусен мне вид твой, а ныне более, чем когда‑либо. Ступай вон и делай свое дело… палач!

Старик мгновенно преобразился.

— Видно, и правду жизнь тебе ни по чем и море по колено, — сказал он. — А, так ты хочешь свести знакомство с палачом и с плахой? Добро! Ин быть по‑твоему… Прощай же, тезка, и не поминай лихом!

Он вышел.

Как только заперлись за ним двери и Марья Даниловна осталась одна, жуткое чувство погибели овладело ею.

— Да, — шепча, рассуждала она, — все кончено! Кончен тяжкий путь моей жизни… Спасенья нет! Впереди смерть, страшная смерть от руки палача под его топором.

Она содрогнулась.

— Ничто не может теперь спасти меня. Петр разлюбил меня, а без его поддержки мне не спастись. Слишком много врагов у меня. Ежели бы я еще могла увидаться с царем до суда! Но он не придет, да его и не пустят ко мне — сам Меншиков постарается об этом…

Она еще долго раздумывала о том, что в той опасной игре, из которой собственно состояла ее жизнь, она сделала один лишь неверный фальшивый ход, который и погубил все выведенное с таким трудом здание. Одна балка была положена нерасчетливо, и из‑за этой балки рухнуло все. Эта балка было ее увлечение Орловым, погубившее ее.

Да, жизнь ее кончена, и ей нечем помянуть этой жизни!

И, кажется, в первый раз, как она стала помнить себя, она заплакала.

Меншиков явился к императрице с радостным лицом.

— Матушка‑царица! — оживленно заговорил он. — Благую весть тебе несу.

Царица только что вернулась с прогулки.

— Что такое, Данилыч? Всегда ты что‑нибудь придумаешь, а на деле ничего не оказываешь.

— На сей раз торжество. Не сказывал ли я тебе, что Господь милосерд и освободит тебя и дом твой от змеи, свившей себе гнездо здесь?

— О чем ты говоришь?

— О злокозненной и зловредной Гамонтовой, твоей «ближней прислужнице».