Рабыня порока - Валериан Светлов

Среди гула возгласов, под звуки неистового смеха и песен, царь вполголоса разговаривал с Марьей Даниловной:

— Не выпить ли нам за здоровье Орлова? — тихо сказал он ей, и в его глазах загорелся суровый огонек.

— Орлова? Почему именно Орлова? Ах… да! Налей, выпьем!

— Он тебе нравится?

— Орлов? Я люблю… его.

— А! Ну так выпьем…

Петр вдруг, наклонившись к самому уху Марьи Даниловны, шепнул ей.

— Правда ли, Машенька, что ты убила Стрешнева?

Марья Даниловна вздрогнула, отшатнулась от царя, широко раскрыла свои испуганные глаза. Но это был лишь мгновенный и кратковременный проблеск сознания.

Тотчас же впала она в прежнее состояние и, захохотав, ответила:

— А, конечно, убила…

Она закрыла глаза. Инстинкт самосохранения боролся в ней еще с опьянением. Но смех, непрошенный смех, редкий, отрывистый, странный, овладел ею.

— Разве ты не знал этого? — говорила она. — Разве не ты помогал мне в этом? Или кто другой? Нет, ты, конечно, ты… так что же ты спрашиваешь? Да ты кто, цыган?

— Цыган.

— Ну, вот видишь. А еще спрашиваешь.

— И детей своих ты тоже убила?

— Ах… их тоже! Ты все знаешь… Что ж ты пристаешь ко мне? Ты ведь цыган?

— Цыган.

— Ну так ты еще, пожалуй, царю скажешь.

— А ты боишься царя?

— Я не люблю его.

— Вот как! А кого же ты любишь?

— Того… как его?.. Молоденького… Орлова.

Она не могла окончить своей отрывистой речи. Тяжелая рука царя опустилась на ее рот.

— Молчи, — сказал он ей сурово, и его черные глаза загорелись. — Люди! — закричал он громовым голосом, обращаясь к прислуге. — Взять тотчас эту женщину и отнести ее на кровать в ее комнату… пока не отведут ее на плаху.

Марью Даниловну подхватили под обе руки и вынесли из‑за стола. Царь тотчас же уехал.

Часть гостей ничего не заметила и продолжала пировать, как ни в чем не бывало, но Телепнев и Наталья Глебовна сидели бледные от ужаса. Они слышали слова царя, и теперь глядели на опустелое перед ними место.

Телепнев крепко сжал руку жены.

— Итак, кара Божия наступила для сей преступной женщины, — прошептал он.

Несколько времени спустя, пришедший наконец в себя, благодаря оттираниям свояченицы, Меншиков бегал уже беспокойно по палате и спрашивал у всех, где царь.

Но никто не мог ему ответить в точности.

Тогда он сильно обеспокоился.

Он смутно помнил, что здесь что‑то готовилось, чтото должно было совершиться, но что именно, не мог тотчас припомнить.

И вдруг мысль осенила его.

— Да где же Марья Даниловна Гамонтова? — спросил он одного из слуг, и тот сказал ему, что произошло.

Меншиков подошел к столу, наполнил до краев пустой кубок, попавшийся ему под руку, и залпом выпил его.

На лице его блуждала улыбка довольства и удовлетворения.

Жажда вина и жажда мести были насыщены для него в этот памятный вечер.

Марья Даниловна лежала на кровати.

Чуть брезжил рассвет осеннего мутного петербургского утра. Мелкий дождь барабанил в окна, и небо, казалось, плакало беспомощными, больными слезами, такими, какими бы заплакала она сама, если бы могла плакать.

Но она не могла плакать.

Что‑то мрачное и тяжелое, давящее ползло по ее уставшей душе и сжимало ее сердце.

Она чувствовала себя больной и разбитой. Голова ее горела, как в огне, и сильно болела.

Как ни напрягала она усилия своих воспоминаний, ничего точного, ничего определенного она не могла вспомнить.

Что произошло вчера вечером? Помнила она, что приехала к Зотову, что ей нездоровилось, что она сидела за столом и много пила. Но почему она много пила, кто ее побуждал к этому, что было потом — она ничего не знала.

Порой перед ее умственным взором вставал образ царя. Понемногу вспоминала она, как они сидели рядом, как они пили, как он что‑то шептал ей.

Но затем все заволакивалось туманом, и сознание отказывалось ей служить далее.

Она хлопнула в ладоши, и в комнате появилась Акулина.

— Поздно ли я вернулась вчера домой? — спросила она.

Акулина смешалась, потупила взоры и, видимо, не решалась ответить.

— Что с тобой? — спросила ее Марья Даниловна. — Говори же!

Но Акулина вдруг заплакала.

Марья Даниловна вздрогнула.

— Что случилось? Говори скорее! — спросила она испуганно.

Акулина тогда рассказала ей:

— Тебя привели под руки два лакея. Несчастье, сударыня, у нас в доме, ой, какое несчастье!

— Какое?

— У дверей твоих апартаментов поставлена стража.

— Стража! Зачем?

— Не ведаю про то. А только никого к тебе допускать не велено. И говорят, сие — по указу царскому.

И вдруг, точно молния, сознание прорезало воспоминания Марьи Даниловны.

Разом точно выплыли из тумана все подробности вчерашнего происшествия. Она вспомнила и царские речи, и свои ответы.

Ей стало холодно, и она закуталась в пушистое покрывало.

Дрожь била ее тело.

— Так вот что! — промолвила она. — Я проговорилась. Царь нарочно напоил меня!

Она чувствовала, что настали ее последние дни. Черное прошлое вставало перед ней грозным, тяжелым призраком.

Всю жизнь она боролась с этим прошлым, всю жизнь старалась заглушить в себе мрачные воспоминания о своих преступлениях, и, когда, казалось, она достигла и высокого положения, и почета — все всплыло наружу, и вот она, как прежде, низвергнута в прах и поставлена лицом к лицу со своим прошлым.

Кара близится. Жертвы ее требуют отмщения. Возмездие вопиет к небу!

Душа ее устала бороться. Что делать? Уступить? Сдаться, покориться?

Но нет, не таков нрав у нее! Она будет еще бороться, будет бороться до последнего издыхания, до последней капли жизни. И пусть это ни к чему не приведет, но она не сдастся без борьбы, не положит своей головы под плаху.

Еще надо доказать, что она виновна…

За дверью послышались шаги, мягкие и вкрадчивые… Она подумала сначала, что это шаги царя, но потом, прислушавшись, сразу узнала их.

Это были шаги Меншикова, ее злейшего врага, очевидно, предавшего ее.

Дверь отворилась, и на пороге показался, действительно, Меншиков.