Пасодобль - танец парный - Ирина Кисельгоф

Моя дочь повзрослела и стала жестче. Мне казалось, она причиняет мне боль намеренно. Она обнимала Нину Федоровну на прощание так долго, так крепко, что это становилось непереносимым. Я ждала и смотрела, как моя дочь любит чужого человека, как чужой человек молча гладит ей голову, перед тем как отправить на заклание к родной матери. Я протягивала руку, дочь проходила мимо. Она наказывала меня, поджимая губы, как Нина Федоровна. Я наказывала соседку в ответ, с вызовом глядя в ее глаза.

— Я ненавижу тебя! — говорили мои глаза.

— До завтра, голубушка, — отвечала она. Без эмоций. Я уходила, не простившись.

— Это отвратительно! Неприлично! — как-то сказала я ей. — Вы сами прекрасно понимаете!

— Вы о ком? — усмехнулась Нина Федоровна. Она резко вздернула подбородок. Ее очки качнулись и обожгли меня солнцем.

— Что вы имеете в виду? — сразу вскипела я. — Что вы кормите загадками? Есть что скрывать?

— Скрывать мне нечего, — Нина Федоровна привычно поджала губы. — Я поддерживала мать Ванечки. Ей было трудно. Он ее не простил, хотя отец его давно умер. Но поддерживать вас.

Нина Федоровна пожала плечами.

— За что вы ко мне так? Что я вам сделала? — закричала я.

— Мне? — Нина Федоровна будто удивилась. — Ничего. Я вас мало знаю, голубушка.

Слова высокомерной старухи вспороли мне сердце острым ножом. Что она знала о моей жизни? Я живу ради дочери в пыточной камере! Без сна, покоя, счастья. Мой палач — муж, любимая дочь — подмастерье. Слышишь, старая ведьма! Не смей меня осуждать!

С тех пор я ненавижу слово «голубушка». Меня от него трясет. И я жалею, что так и не узнала, за что мой муж не простил свою мать. Меня распалил гнев, я не думала тогда ни о чем.

Будущее становилось все более неопределенным. До отчаяния. Я ложилась спать и не могла заснуть. Меня мучил страх, терзал призрак тотального провала. Во всем. И все чаще приходила мысль: я сделала неправильный выбор. Такого со мной не было. Никогда. Раньше я была не просто уверена в себе. Я была самоуверенна. Мне все было по плечу. Теперь жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Мое любимое слово стало «беспросветно». Я часто повторяла его самой себе.

«Куда мне идти? — спрашивала я себя и самой себе отвечала: — Никуда».

«Никуда» — страшное слово. До тряской, знобкой дрожи. Мне не к кому было идти. Даже к родителям. Мой отец меня осуждал. Он был прав во всем. Я провалила свое дело, бросив медицину. Он этого не хотел. Я неудачно вышла замуж. Он меня предостерегал. Я лишилась дочери. Он просил меня развестись. Он оказался прав, я не права. Но менять жизнь было поздно.

— Замужество — вот твоя ошибка! — мой отец будто читал мои мысли. — Нельзя позволять чувствам загнать себя в западню. Это единственная страховка от ошибок. Ошибки очень дорого могут обойтись. Иногда слишком дорого. И за это ты будешь расплачиваться всю свою жизнь.

— Твой рецепт?

— Развод, — отрубил отец.

— А Маришка? Она любит отца, — я помолчала. — Слишком. Больше меня. Травмировать дочку? Мне нужен счастливый ребенок.

— Раньше надо было думать! — Отец сузил глаза до щелей. — Рубить гордиев узел. Чему я тебя учил? Жизнью своей управлять! Пока ты ждала, он научил твою дочь тебя ненавидеть! Всю твою семью ненавидеть!

Меня очередной раз ткнули носом в асфальт. Мой отец. Он меня любил или мне это казалось? Я уже ничего не знала. Зачем он сказал, что муж научил мою дочь меня ненавидеть? Зачем? И он меня мучает? Мне помощь нужна! Помощь! А он меня топчет, терзает! Родной отец!

— Оставь меня в покое! Оставь! Оставь! — Я зарыдала как безумная. — Все оставьте!

Мама вбежала в комнату, будто стояла у дверей. Сменила отца. Он ушел, не простившись.

— Не обижайся на папу. Он переживает за тебя. Очень сильно. Он впервые не знает, что делать. Впервые. Я вижу… — Голос мамы оборвался на полуслове.

— Мама, — я подняла на нее глаза. — У меня сил не осталось. Совсем. Все кончено.

Она расплакалась, я ее утешала. А мои слезы иссякли. Вмиг. Моя мать страдала больше меня. Чем я могла ей помочь? Я прежняя кончилась. Стала другой. Сломалась. Не смогла вынести. У меня не было ни сил, ни надежного тыла.

Я думала… Надеялась, у меня начнется новая жизнь, может быть, мне повезет, и я стану счастливой. Но ничего не изменилось. Я отдавала дочке свое сердце, она его не принимала. Но она была не виновата в том, что любила больше отца. Я поняла это совсем недавно. В трещине цементного пола моего балкона растет сорняк, ему все равно, хочу я этого или нет. Для него меня не существует. Я могу его вырвать с корнем, но это ничего не изменит. Нельзя заставить людей любить кого-то, даже детей нельзя заставить любить своих родителей.

Я решила терпеть, ни на что не надеясь. Разве уходят от родных детей сами?

* * *

Семина потребовала писать ей ежедневные отчеты о проделанной мной работе. Я написала все, что сделала за предыдущие два дня. Высосала из пальца десять пунктов безупречной работы.

— Вы не работали! — неожиданно возмутилась всегда спокойная Семина. — Целый день вы раскладываете пасьянсы.

— Откуда вы это знаете? — вежливо поинтересовалась я.

У Семиной оказалась своя пятая колонна, которая следила за мной. Легко понять кто. Тот, кто видит мой монитор. Девушка с красивым именем Надя. Надежда.

— Это неважно, — улыбнулась Семина.

— Важно! — закипела я. — Поощряете доносительство?

— Вы не работаете.

— Вы не даете мне работу!

— Приходите за работой сами! Здесь не детский сад!

— В обычных организациях руководители обычно сами задают фронт работ! Если они руководители!

Я завелась, всегда выдержанная Семина тоже.

— Напишите мне правдивый отчет! — Она отшвырнула мою бумажку.

— Кто еще, кроме меня, должен писать ежедневные отчеты?!

— Никто! — с удовольствием ответила Семина.

— В таком случае отчетов не будет!

Я вышла из ее кабинета, хлопнув дверью. Я была вне себя. Жаль, что в нашей конторе не сыплется штукатурка. Она погребла бы под собой любительницу двойных стандартов и доносов. Меня разбирал смех. Меня ненавидели муж, дочь, начальство, сотрудники. Даже отец! Все! До единого!

— Вы необязательны. Вы плохо делаете работу, — вскоре сказала мне Семина. — Вы непрофессиональны. Ваша квалификация оставляет желать лучшего.

— Я обязательна! Более чем. Работу выполняю хорошо. И работаю я столько, сколько нужно. Вы сами отдали часть моей работы другим!

Я не договорила, в кабинет Семиной вошел Челищев. Семина вежливо привстала. Я осталась стоять. Как была.

— Скоро квартальный, — величественно сообщил Челищев очевидную вещь, обойдя меня взглядом.