Античность: история и культура - Александр Иосифович Немировский

огненной насквозь, величиною поболее Пелопоннеса». Поначалу этот донос сочли клеветой, но вскоре в театре под акрополем была поставлена трагедия Еврипида, того самого Еврипида, которого часто видели среди учеников Анаксагора. На этот раз слова Анаксагора о Гелиосе услышали из уст актера десятки тысяч зрителей, и ничего не оставалось делать, как привлечь чужеземца к суду.

Отвечая на обвинение в безбожии, Анаксагор уверял, что далек от того, чтобы представить мир грудой бездушных камней, а, напротив, уверен, что Землей, Солнцем, Луной и всеми небесными светилами управляет Разум и что этот Разум и дал толчок кругообразному движению всей постоянно расширяющейся вселенной. На прямой же вопрос, назвал ли он Гелиоса «огненной глыбой», обвиняемый ответил: «Да».

И быть бы ему приговоренным к смерти, не явись на суд Перикл, красноречивейший из смертных. О нет! Перикл не стал витийствовать о природе богов и первоначальном толчке, а поведал, как ему дорог Анаксагор, обучавший его в юности и как будто бы не нанесший этим Афинам никакого ущерба. После этого первый стратег объяснил, какая дурная слава падет на город, если афиняне начнут расправляться с людьми, думающими иначе, чем они. И смягчились сердца судей. За оскорбление Гелиоса был назначен штраф в пять талантов (их внесли в казну ученики Анаксагора) и изгнание.

На следующий день кто-то из друзей, провожая Анаксагора, садящегося на корабль, сказал сокрушаясь: «Как же ты будешь жить, лишившись общения с афинянами?» – «Это они лишились общения со мной», – ответил философ, поднимаясь по сходням.

Корабль, принявший на борт изгнанника, был из маленького, ничем не примечательного городка Лампсака. Но слава о мудрости Анаксагора пришла и сюда – ранее его самого, и философ был окружен вниманием лампсакийцев. У него появились новые ученики. Когда Анаксагор занемог, правители города пришли к его ложу и спросили, есть ли у него какое-либо желание. «Пусть, – сказал умирающий, – в месяц и день моей смерти учащиеся будут освобождены от занятий».

Человечество высоко оценило Анаксагора, связав с его именем начало античной науки. Нет ни одного сколько-нибудь значительного древнего мыслителя и писателя, который бы не отдал должное его мудрости. Даже историк христианской церкви Евсевий, ведший летосчисление от патриарха Авраама, счел нужным отметить, что в 1517 г. от Авраама, на первом году 70-й Олимпиады достиг славы «физик Анаксагор», а на 1557 г. от Авраама, на первом году 80-й Олимпиады, «умер Анаксагор». В конце XVII в. французский мыслитель Пьер Бейль вступил в своем «Словаре» в полемику с Анаксагором так, словно бы с ним, сходящим с корабля, встретился где-нибудь в Тулузе или Марселе. Гёте сделал Анаксагора героем своего «Фауста». Русский поэт Константин Бальмонт начал свою книгу «Будем как солнце» цитатой из Анаксагора.

Мудрость за драхмы. В 427 г. до н. э., год спустя после того, как скончался Анаксагор, в Афины перебрался и создал там свою школу выходец из Леонтин, города греческой Сицилии, Горгий. На его родине в течение уже нескольких десятилетий можно было наряду с добрым конем, золотым ожерельем и пестротканным ковром приобрести за сходную цену и мудрость. Ею с выгодой для себя торговали переходившие из города в город в поисках нуждающихся в этом не совсем обычном товаре учителя, называвшие себя софистами. Термин этот они возводили к понятию «мудрец» (по-гречески «софос»), безразличные же к их товару люди или те, кто полагал, что мудростью вовсе нельзя торговать, считали слово «софист» производным от «софисма» – уловка, ухищрение. Во всяком случае, в древности софистов не путали с философами, хотя оба понятия объединялись словом «софос».

Софисты брались за драхмы научить всем премудростям своего искусства, на практике заключавшегося для обывателя в умении строить доказательства на основе вероятностей и правдоподобия и выигрывать в суде самые безнадежные процессы, делая, как говорили учителя, «силою слова малое большим, большое малым, новое древним, древнее новым» или, как упрекали их противники, – черное белым, а белое черным.

Одновременно они готовы были объявить себя и наставниками молодежи. Это особенно возмущало граждан эллинских полисов – ведь в отличие от школы грамоты, начальной школы, доступной любому ремесленнику, тонкости литературного и философского образования были доступны людям состоятельным и презиравшим всякий труд – не только ремесленный, но и творческий. Недаром позднее греческий писатель Плутарх как о само собой разумеющемся рассуждал: какой юноша не восхищается творениями Фидия, но кто бы из порядочной семьи захотел сам стать Фидием! И вдруг в сферу ремесленного, оплачиваемого труда попадает то, что всегда было достоянием высшего слоя общества! Философия и плата за обучение казались несовместимыми.

Несмотря на возмущение старшего поколения, видевшего в софистах «ловцов богатых юнцов», молодежь Афин восторженно встретила новых учителей мудрости и даже готова была сопровождать их в странствиях, присутствуя как на дискуссиях о высоких материях, так и на судебных процессах по ничтожным житейским поводам, и нередко выносила победителей на руках.

Все подвергая сомнению, во всем вскрывая невидимые поверхностному взгляду противоречия, софисты, к неудовольствию ветеранов греко-персидских войн, разрушили вместе с бездумным отношением к миру, обществу и государству чувство патриотизма, на котором, как на скале, зиждилась созданная трудами предшествующих поколений Афинская морская держава. И не взойти бы зернам сомнений на камне, если бы в нем не появились первые трещины, вызванные военными неудачами в схватке со Спартой за гегемонию в греческом мире.

Вопросы задает Сократ. Задавать вопросы со времени появления софистов стало в Афинах делом привычным. А вот отвечать на них софисты не пытались, а учили, как уходить от ответа. Поэтому вопросы, задаваемые софистами, были вскоре афинянами забыты. Вопросы же, заданные Сократом, помнят и до сих пор.

В один из дней (впоследствии никто не мог сказать, в какой, но наверняка в начале Пелопоннесской войны) то с одним, то с другим афинянином стал заговаривать уже немолодой человек с крутым лбом и вздернутым, как у Фавна, носом. Одни знали его как доблестного воина, другие – как супруга сварливой Ксантиппы, третьи – как ваятеля, продолжившего дело своего отца, хотя, может быть, и не столь успешно, как этого хотелось каменотесу Софрониску.

Вступая с гражданами в беседу, Сократ не навязывал им своих мыслей, а только задавал вопросы, на первый взгляд безобидные, но все же заставлявшие задумываться и сомневаться, размышлять над своим поведением, докапываться до скрытого, глубинного смысла и отказываться от всего, что ранее казалось очевидным и не требующим размышления и оценки. Вопросы, которые задавал Сократ, были просты, и ответить на них не стоило труда, но за первым вопросом следовал другой, третий. Вопросы, как льняные нитки, сплетались в сеть, так что вопрошаемому, порой обескураженному и терявшему дар речи, казалось, что Сократ вытаскивает его, как рыбу из