Казаки на Кавказском фронте. 1914-1917 - Федор Елисеев

— Садись! — бросает им Бабиев, и урядники, быстро опустившись на одно колено, поставили винтовки вертикально перед собой, обхватив ствол руками, и опустили головы вниз.

— Мою любимую! — декларирует Бабиев, и один из урядников, сняв папаху и закрыв ею рот, тихо, словно издалека, находясь в степи, затянул:

И другие урядники тихо, грустно, тягуче вступили:

Бабиев опустил голову и слушал. Мы с Маневским переглянулись между собой, как бы спрашивая один другого: что это значит?

Бабиев привез с собой коньяк. Мы ужинаем, пьем коньяк. Бабиев угощает и урядников. Ужин и веселье продолжаются уже долго. Время перешло за полночь. Уже поет и сам Бабиев, сам запевает. И вдруг кричит:

— Лезгинку!

Выскочил один, другой урядник и, должен сказать, молодецки прошлись в ней, насколько позволяла площадка нашей убогой землянки.

— На столе! — кричит Бабиев.

Один из танцевавших вскочил на наш дощатый столик, но он покачнулся и урядник спрыгнул на пол.

Бабиев послал денщика за хором трубачей. Прибывший штаб-трубач докладывает, что трубачи спят и он без приказания полкового адъютанта не может исполнить желание командира 3-й сотни. Бабиев сердится и просит к себе адъютанта. Последний прибыл и мягко, дружески урезонивает его: уже поздно, казаки спят, устали и прочее. Но куда там! На Бабиева не действует и наша просьба.

Трубачи, часть оркестра, прибыли и… началось все сначала.

Мы, хозяева, устали. Но блюдем наш священный кавказский обычай, что:

Уже светает. Все отпущены. Маневский полулежа дремлет от усталости на своей походной кровати. Мы с Бабиевым и наши денщики бодрствуем.

— Можно достать горячей воды, чтобы побриться? — спрашивает он.

— Канешно! — удовлетворяю его просьбу.

Бабиев быстро побрился, умылся холодной водой. Их полк уже строился[6], чтобы выступить в Мелязгерт и сменить там 1-й Таманский полк.

Подана его гнедая кобылица. Бодрый, молодцеватый, надушенный после бритья, совсем свежий, словно и не было бессонной ночи с концертным отделением, он дружески распрощался с нами, вскочил в седло, наметом подскакал к своей сотне.

— Здорово, третья лихая! — прокричал он громко, весело.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — дружно ответила сотня.

— Песельники, вперед! И — справа по три за мной! — скомандовал Бабиев, и сотня двинулась за ним, за своим молодецким, веселым и любимым командиром сотни.

На второй день мимо нас прошел на юг 1-й Черноморский полк. К своим сверстникам — «николаевцам» — заехал повидаться хорунжий Петр Кадушкин. Полковником он выдан в Лиенце.

Нашу дивизию сменила 2-я Кавказская казачья дивизия генерала Абациева шестиполкового состава: 1 — й Лабинский, 1 — й Черноморский, 3-й Черноморский, 3-й Запорожский (все Кубанского войска), 3-й Кизляро-Гребенской, 3-й Волгский (Терского войска) и 2-й Кавказский конно-артиллерийский дивизион, состоявший из 1-й и 5-й Кубанских казачьих батарей (12 орудий).

Наша 5-я Кавказская казачья дивизия немедленно двинулась на север, прошла Ахтинский перевал и на дневку остановилась в молоканском селении Николаевском.

Перевалив снежный массив Агри-дага, наша дивизия спустилась в Аракскую долину и — «дым Отечества так сладок и приятен», по словам поэта, а мы его почувствовали здесь и в климате, и в природе, и в населении. В долине не было снега и стояла сухая осенняя погода, какая-то особенно приятная тишина. За полтора года войны мы впервые увидали здесь, в молоканских селах, самых простых настоящих русских бородатых крестьян, увидали русских баб и девушек в платочках — сильных, крепких блондинок, что называется, «кровь с молоком». «Дым Отечества» глубоко и ласково дохнул на нас богатством, уютом и гостеприимством населения этих молоканских сел, заброшенных сюда, в мусульманскую сторону, не по их личному желанию. Они полностью сохранили здесь «старую крестьянскую Русь». Образцовые хозяйства, русские дворы, прямая, по шнурку, улица. Крупные, сильные, русской породы лошади, парой в дышле большого фургона-мажары, давно не виданные нами, они и на нашей богатой Кубани выглядели бы образцовой упряжкой.

Пашут они железными плугами, тогда как их сосед-курд ковыряет землю примитивной сохой.

Все они — «сектанты-молокане, толстовцы», сосланные сюда правительством.

Небольшая группа хорунжих посетила их молельный дом. Приняли они нас хорошо. Старший, проповедник, читает Евангелие и потом рассуждает, поучает. Можно принимать участие в рассуждениях «О Слове Евангелия». Но когда он говорил, их белокурые и краснощекие девчата украдкой бросали свои взгляды на нас, молодых хорунжих. Заглядывались и мы на них. Так жизнь расходится с божественным нравоучением.

Полки двинулись на Кагызман. Мы шли долиной, где стояла сухая погода, словно осенью. Перевалив на русскую сторону, мы сразу же забыли о лютой зиме в Турции, о голоде и обо всех невзгодах. Здесь не чувствовалась война. Разве только идущие навстречу нам молоканские транспорты, громадные фургоны, запряженные тройками крупных лошадей, говорили о войне.

Мы вошли в сплошные фруктовые сады, которые в это время были без листьев. Незаметно вошли в городок на возвышенности. Это был Кагызман.

С бравурным маршем хора полковых трубачей и с песнями в сотнях полк прошел его и разместился в каких-то казармах. Вечером небольшая группа молодых офицеров на извозчиках проехала в единственную здесь гостиницу, довольно приличную, и за хорошим, вкусным ужином провела час, другой.

Мы уже заканчивали наш ужин с вином, когда вошли два прапорщика в черкесках. Первый из них немного походил на офицера, но второй выглядел простым казаком «со льготы». Небывалый случай среди офицеров — они не отдали нам чести, заняли столик и заказали пиво. Мы невольно посмотрели на них. Первый важно расселся на стуле, бросив на нас, как мне показалось, презрительный взгляд. Второй был скромен и будто стеснялся, что зашел сюда, или боялся первого.