Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - Клер Дедерер

Урдхва мукха шванасана — собака мордой вверх. Вдох. Из чатуранги, оставив пальцы ног на полу, но подняв колени, выдвинуть туловище вперед, между рук. Выгнуть спину, как тюлень.

Адхо мукха шванасана — собака мордой вниз. Выдох. Подать таз назад, перекатиться на подушечки пальцев ног с прямыми ногами — и вот она, собака. В собаку выходить всегда приятно, всегда. Нам говорили, что эта поза так называется, потому что напоминает потягивающуюся собаку. Но мне кажется, есть еще причина. Собака мордой вниз — лучший друг человека. Когда выходишь в собаку посреди потока виньясы, всё становится таким, каким и должно быть. Даже если виньяса никак не улучшит вашу практику, одна польза будет — вы научитесь лучше делать собаку мордой вниз, ведь, когда руки так сильно устали, ничего не остается, как перенести вес на ноги. Больше веса в стопы, больше веса в стопы, весь вес в стопы. Это станет вашей новой мантрой. Вы наверняка слышали, как ваши учителя повторяли это много раз, с того самого дня, как впервые сделали эту позу, — но, лишь занявшись виньясой, вы поймете, что это на самом деле значит. Больше веса в стопы. Но только до тех пор, пока не настанет время прыгнуть вперед, к ногам. Ардха уттанасана, вдох. Стопы приземлились между ладоней (если повезло, конечно). Поднять голову.

И снова уттанасана. Выдох. Почти конец — только вот, как говорила Гертруда Стайн об Окленде, нет никакого конца. Есть только виньяса, которая повторяется снова и снова, снова и снова.

Опять урдхва вирасана. Вдох. Кружится голова.

Самастхити. Выдох. Неудивительно, что все преподаватели йоги всегда произносят это слово на выдохе — самастхи-тииии, с длинным, почти свистящим «тииии».

По ходу занятия к этой основной виньясе присоединялись и другие движения. После позы треугольника мы прыгали в планку, снова опускались в чатурангу, поднимались в собаку мордой вверх и опускались в собаку мордой вниз. Потом проделывали то же самое на другую сторону.

В обычном классе выполнение этих поз отнимало очень много времени: может, даже всё занятие. Но тут мы проходили последовательность за секунды, а потом повторяли ее снова и снова, пока не становились ветряными мельницами, вращающимися в пространстве.

Помню, Джонатан на одном из моих первых занятий йогой говорил, что собака мордой вниз — поза для отдыха. Тогда я заподозрила, что он пытается нас обмануть — правда, непонятно, зачем ему это было нужно, — но теперь поняла, что это действительно так.

— Если чувствуете необходимость, отдохните в позе ребенка, — проговорила Минди. — Уважайте свою практику.

Ну уж нет, не собиралась я уважать свою практику! Я взглянула на себя в зеркало. У меня было не просто красное лицо, оно стало каким-то фиолетовым, малиновым, почти пурпурным. Как у старого немца с пивным брюхом, который собирается рухнуть с инфарктом.

Классы Фрэн напоминали алгебру. В них была логика. Они разворачивались логично, одна поза сменяла другую. Растяжка для одной группы мышц — работа с этими мышцами в позе, снова растяжка. Целый час мы раскрывали бедра, а потом делали паршва бакасану. Целый час тянули заднюю поверхность ног, а потом пробовали сесть на шпагат. Алгебра.

Но виньяса… виньяса требовала слепой веры, как дифференциальные уравнения. Куда приведут эти исчисления? Я понятия не имела. Но намерена была продолжать — и может быть, чего-нибудь бы и достигла. Как в пьесе Беккета: я больше не могу, но останавливаться не собираюсь.

«Прыжок веры» также нужно было сделать и в буквальном смысле. Мы то и дело прыгали из наклона вперед в планку; при этом отскакивать нужно было, как пружина, мощно, но мягко. Из собаки мордой вниз выпрыгивали в уттанасану. Делать это нужно было бесшумно.

— Парите, — наставляла нас Минди. — Если я вас слышу, значит, вы не задействуете ваш центр.

Это противоречило всему, что я прежде выучила о йоге. Нас учили входить в позу медленно и удерживать ее долго.

Но, несмотря ни на что, на следующий день я вернулась, и на следующий, и через день после этого. Постепенно мне открылась система виньясы, я ухватила ее суть. Виньяса затянула меня на следующие несколько лет. Ее ритм, ее скорость в точности соответствовали моему настрою. Мне не хотелось останавливаться, не хотелось воспринимать вещи такими, какие они есть. Нет, я стремилась к совершенству.

И виньяса с ее постоянным ритмом, виньяса, которая требовала от меня всего лишь полной безупречности, — о, она подходила мне идеально.

В нашем доме появились путеводители, на обложках которых красовались пляжи с пальмами и аквамариновая вода. Они были повсюду: на крышке унитаза, в кабинете, на кухонном столе. Я то и дело о них спотыкалась. Они падали из шкафов мне прямо на голову, давали ростки в саду. По крайней мере, так мне казалось — мне, которая не собиралась в Белиз.

Журнал Брюса отправлял его на задание. Оно стало кульминацией серии заданий, о которых можно лишь мечтать: каякинг в Мексиканском заливе, катание на лыжах в Австрии со сборной США, а теперь вот — экспедиция в джунгли Белиза. Белиза! Я пообещала себе, что буду всячески поощрять эти поездки. Конечно, когда он возвращался, я иногда ворчала, но никогда не пыталась удержать его до путешествия, старалась не завидовать его везению.

Наша жизнь не сильно отличалась от того, как мы жили до рождения Уилли, только вот теперь ее темп ускорился. У меня было больше работы, у Брюса тоже. Меньше времени на сон — как и у Брюса. Брюс также постоянно путешествовал по работе. И в Белиз отправлялся надолго. Он писал большую статью о женщине, которая организовала в джунглях заповедник и теперь вела борьбу против международной корпорации, задумавшей построить дамбу посреди нетронутых джунглей Белиза. Брюс ехал в экспедицию на место строительства с этой активисткой и группой фотографов и ученых. Пригласили ли меня? Нет.

Поездка прошла прекрасно.

Он мне обо всем рассказал, когда вернулся. Он летал сальвадорской авиакомпанией «ТАКА». Уже на борту самолета у него возникло ощущение, что Америка осталась далеко позади. По проходу в поисках выпивки слонялись усатые сальвадорцы, надвинув на лоб ковбойские шляпы и гордо выпятив брюшко, торчащее над пряжкой ремня; карибские бизнесмены в прозрачных рубашках и слаксах шуршали бумагами.

Он рассказал о столице Белиза, городе, построенном словно без всякого плана и системы. В нем были все внешние приметы тропиков: море, синее небо, пальмы, дома в колониальном стиле.

Но эти приметы как будто кто-то собирал, подбрасывал, и они приземлялись, то тут, то там. Высокие мутные волны Карибского моря разбивались о бетонный волнолом на окраине города. Здесь не было ни пляжа, ни набережной: громадное море, готовое взбушеваться, просто билось о бетонную стену.

Брюс рассказал, как сел в арендованную машину и уехал прочь с побережья. Он колесил по изумрудным долинам «библейского пояса» Белиза, а потом отправился в джунгли, где встретился с другими членами экспедиции и увидел много чего удивительного. Под кронами деревьев сверкали разноцветными перьями ара; гигантские синие бабочки свисали с ветвей, как маятники; в ночи кричали ревуны. Там были и костры по вечерам, и мачете, и крокодилы в речке. Когда Брюс рассказывал об этом, его лицо было живым. Он казался… счастливым. Я поняла, что не видела его таким уже давно.