Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

При минюсте были образованы две весьма многолюдных комиссии по пересмотру уголовного уложения и судебных уставов. Ничем эта работа не закончится. «Временное правительство для дела русского суда не сумело повторить приснопамятную эпоху создания судебных уставов, — замечал Завадский, — сыновья и внуки их составителей не в отцов уродились»[428].

Адвокат Николай Платонович Карабчевский 3 марта встречался с министром юстиции: «— Н.П. — порывисто обратился ко мне Керенский, — хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить несколько сенаторов из числа присяжных поверенных…

— Нет, А.Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, — поспешил я ответить. Я еще пригожусь в качестве защитника…

— Кому? — с улыбкой спросил Керенский, — Николаю Романову?…

— О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить.

Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все поняли, что это намек на повешение.

— Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! — сказал Керенский, обводя нас своим, не то загадочным, не то подслеповатым взглядом благодаря тяжело нависшим на глаза верхним векам.

— Только не это, — дотронулся я до его плеча, — это мы вам не простим!.. Забудьте о Французской революции, мы в двадцатом веке, стыдно, да и бессмысленно, идти по ее стопам…

Почти все присоединились к моему мнению и стали убеждать его не вводить смертной казни в качестве атрибута нового режима.

Да, да! — согласился Керенский. — Бескровная революция, это была моя всегдашняя мечта…»[429]

В тот же день живой интерес к фигуре бывшего императора проявил и Исполком Петросовета, постановив: «Арестовать династию Романовых и предложить Временному правительству произвести арест совместно с Советом рабочих депутатов. В случае же отказа запросить, как отнесется Временное правительство, если Исполнительный комитет сам произведет арест. Арест женщин из дома Романовых производить постепенно, в зависимости от роли каждой в деятельности старой власти»[430].

Временное правительство не оставляет этот вопрос без внимания, Милюков «по вопросу о дальнейшей судьбе бывшей императорской фамилии высказался за необходимость выдворения их за пределы Российского государства, полагая эту меру необходимой как по соображениям политическим, так равно и небезопасности их дальнейшего пребывания в России». Временное правительство не предполагало распространять эту меру на всех членов семьи дома Романовых, не было достаточных оснований, но считалась «совершенно необходимой и неотложной» в отношении Николая II, Михаила Александровича и их семей. Никакого конкретного решения правительство не приняло.

Между тем, подписав акт об отречении, Николай сел в поезд и поехал в Ставку — повидаться с матерью и сдать дела Верховного главнокомандования, которое он продолжал возглавлять. Семья оставалась в Царском Селе — дети болели корью. В Могилев прибыл около 9 часов утра 3 марта. «Поезд тихо подошел к «военной» длинной, пустынной, открытой платформе, к которой всегда прибывали царские поезда. Высокие электрические фонари ярко освещали небольшую группу лиц во главе с генералом Алексеевым, прибывших встретить Его Величество»[431]. Флигель-адъютант Анатолий Александрович Мордвинов прибыл вместе с Николаем: «На платформе вместо ареста и тюрьмы — обычная встреча, даже более многочисленная, более торжественная, чем всегда. Прибыли и все иностранные военные представители в полном составе миссий, обыкновенно отсутствовавших в таких случаях… Остальные также находились в подавленном состоянии, и мне показалось, что чувство, быть может, более сложное, чем простое любопытство, привело этих людей на вокзал в таком необычном количестве»[432].

Реакция на появление Николая в Могилеве была разной. При виде его машины, фиксировал генерал Николай Михайлович Тихменев, «некоторые — военные и штатские — приветствовали его, или на ходу снимали шляпы и отдавали честь, или останавливались. Были такие, которые узнавали и отворачивались, делая вид, что не замечают. Были и такие, которые не отворачивались, но и не кланялись. Но зато были и такие, которые останавливались, становились на колени и кланялись в землю»[433]. Поехал к матери. Императрица-мать Мария Федоровна записала в дневнике: «Бедняга Ники открыл мне свое бедное кровоточащее сердце, и мы оба плакали»[434].

В субботу 4 марта «в начале 10 часа, Государь прошел, своим обычным порядком, в генерал-квартирмейстерскую часть (дом рядом с дворцом) для принятия доклада генерала Алексеева о положении дел на фронтах»[435]. Выяснив, что за время его отсутствия никаких крупных событий не произошло, заметил:

— Ведь ответственность за фронт все еще лежит на мне…

Только после этого Николай II официально снял с себя должность Главковерха, написав на листе бумаги: «Сдал фронт. Николай». Теперь он стал честным человеком. На то же листе дописано: «Принял фронт. Алексеев»[436]. Бывший император чувствовал себя еще достаточно уверенно, строя планы на будущее. Он передал Алексееву записку: «Потребовать от Временного правительства: 1) О беспрепятственном проезде моем с лицами, меня сопровождающими, в Царское Село. 2) О безопасном пребывании в Царском Селе до выздоровления детей с теми же лицами. 3) О беспрепятственном проезде до Романова на Мурмане с теми же лицами. 4) О приезде по окончании войны в Россию для постоянного жительства в Крыму — в Ливадии». Алексеев передал телеграмму (за исключением четвертого пункта) князю Львову и добавил: «Настоятельно ходатайствую о скорейшем решении правительства указанных вопросов, что особенно важно для штаба Верховного главнокомандующего, как и для самого отрекшегося императора»[437].