Жертвенный агнец - Карло Шефер

Зенф ворвался в кабинет. С него градом лил пот.

— Проклятье, надо было нам раньше это сделать! — На этот раз Хафнер не стал возражать против местоимения «мы». — Кремер, доктор медицины. Когда он был молодым, западные спецслужбы забросили его в ГДР, вероятно, с подрывными целями, поскольку он обучен технике близкого боя. Потом был арестован, попал в Баутцен, суровое место. Его обменяли, после чего он вернулся на родину в Гейдельберг и стал изучать медицину…

Лейдиг схватился за голову:

— Значит, он владеет полицейскими методами слежки и…

— Второй преступник? — встревоженно вскричал Хафнер.

— Нет, пасхальный заяц… Когда-то прославился в качестве врага левых. — Зенф помахал пачкой распечаток. — В первые годы после возвращения в Гейдельберг пережил острый душевный кризис — следствие заключения и пыток. Угадайте-ка, кто ему помог в то время, да так, что он даже осилил учебу в медицинском?…

— Конечно, не Туффенцамер. — Штерн встал. — Тогда мы действительно должны быть там. Надо сообщить обо всем Тойеру. Проклятье, ведь это я послал его туда…

— Я предполагаю, что Денцлингер, убив в состоянии аффекта дочь, посвятил его в свою тайну. Тот помог ему из благодарности, и с тех пор… — Зенф с досадой пнул радиатор отопления.

— Они стали сообщниками, — кивнул Лейдиг. — Штерн прав. Мы должны торопиться.

Хафнер был уже в дверях.

— Осторожней! — крикнул Зенф. — Особенно ты, Хафнер, я не хочу потом вычищать хлам и грязь из твоего письменного стола.

— Боль — неотъемлемая часть жизни, и в этом отношении моя жизнь была необычайно богатой, — сказал пастор. Тойеру почудилась дрожь в его голосе. — Вы не имеете права меня судить! Не имеете…

Сыщик откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

— Нет, господин Денцлингер, у меня есть на это право. Я напомню вам парочку заповедей, которые ваша церковь считает достаточно важными. Например, не убий. Я узнал ее от сонма ангелов. Они сели на мой карниз, и я угощал их нектаром и амброзией, а они за это играли мне на арфе и пели… — Скрипучим голосом комиссар провыл: — О славный, о блаженный…

— На современном немецком это называется блефовать, верно? Но в телевизионных сериалах такой прием более впечатляет, чем в реальной жизни.

— Вы просто наделали много ошибок, господин Денцлингер. Вы действовали глупо, по-идиотски, но зато с примечательной жестокостью. Каким образом вы заставили Роню выпить снотворное? Давай, говори, старый козел!

Пастор затряс головой и в истерике закричал:

— Что вы себе позволяете? Как вам не стыдно? Уходите немедленно! Оставьте меня!..

Тойер схватил его за шиворот и поднял большим пальцем старческий подбородок, с омерзением ощущая при этом дряблую кожу. Потом проговорил, стараясь, чтобы его слова звучали с максимальным цинизмом:

— Саре было семнадцать. Семьдесят четвертый, бешеный год. Германия стала чемпионом мира по футболу. Тогда мне исполнилось двадцать пять. Вы ведь знаете, что это за возраст. Да еще в те годы, когда свободная любовь докатилась до Гейдельберга. Мы занимались ею всюду, господин Денцлингер. Я отымел вашу маленькую Сару. Гейдельберг ведь большая деревня. Господи, она возбуждала меня, маленькая сучка…

Он чувствовал омерзение к себе, но челюсть Денцлингера задрожала, глаза вылезли из орбит, косточки на кулаках побелели.

— Мне не нужна была ветка, у меня у самого прибор был ого-го… Я насаживал на него твою визжащую маленькую нимфу, лишил ее невинности, не думай, что Пильц единственный с ней трахался… Я был одним из тех, кого ты ненавидел. Не мылся, священников называл попами. Я застрелю тебя, — тихо добавил он.

Пастор задрожал.

— Никогда не забуду, — мечтательным тоном продолжал Тойер. — А у тебя хрен тоже заторчал, когда ты воткнул в Роню ветку?

Последние слова он проревел, раздраженный собственной вульгарностью, полный ненависти к старикану. Сейчас он ему врежет, наплевать на все!

— В семидесятые, когда улицы наполнил этот сброд, эти революционеры, эти вонючие недоумки, я часто становился жертвой нападений…

— Позвольте угадать — сырыми яйцами вас закидывали? Крикнули парочку невероятных оскорблений? Вы ведь были ненамного старше! Но вы быстро выучились, рано родили ребенка, сделали карьеру. Может, вы завидовали? Впрочем, неважно… Как же вы это сделали с Роней? Вы принудили ее выпить снотворное, а она почувствовала неладное? Она плакала? Может, надеялась, что все-таки останется в живых? Надежда ведь умирает последней. Но так бывает не всегда. Ваша надежда умерла, а вы еще живы. Как вы думаете, что с вами сделают в тюрьме? И мне вас не будет жалко. Как ты заманил Роню в замок, старый козел?

Пастор впился глазами в столешницу:

— Вы в самом деле… мою дочь?…

— Нет, — отрезал Тойер. — Я все выдумал, чтобы привести вас туда, где вы сейчас. Но тем не менее я сожалею о сказанном, мне стыдно перед вашей Сарой. Вы убили ее. Абсолютно точно. Как вы можете после этого жить?

Денцлингер молчал, сыщик тоже. Но теперь это уже был не тактический маневр, а изнеможение. У него болела голова, его мутило. Да, он добился своего, получил свою добычу, но разделывать ее было противно, мерзко.

— Эта дрянь шпионила за мной, плела против меня заговор с этим слабоумным Нассманом. И наконец…

— Она была на верном пути? Ведь ей удалось сделать больше, чем нам. Мы лишь теперь узнали, где лежит ваша дочь, господин Денцлингер. Не кажется ли вам, что она имеет право на погребение? Ведь не по-христиански…

— Я знаю, кто еще стоял за ней, глупая девка не могла ведь в одиночку… — Пастор перешел на крик. — Как они одеваются! Как они барахтаются в своей похоти и не дают нам спокойно жить… Это поколение свиней. Свиньи, которые всех превращают в свиней, всех, кто по неосторожности подходит к ним слишком близко…

Тойер с ненавистью глядел на него:

— Я почти вам верю, господин пастор. Возможно, в этом действительно что-то есть.

Лицо пастора густо побагровело, почти до черноты, по подбородку бежала слюна.

— Потом она стала добиваться разговора со мной. Чувствовала себя уверенно, не боялась меня, поскольку я старик. Так мне и сказала, еще засмеялась… В своей ничтожной набожности хотела привести меня к покаянию, чтобы я снова «обрел верную стезю», а сама показывала среди зимы голый пупок…

— Вы согласились на разговор…

— Она предложила кафе на Главной улице, но я притворился, что не в силах заходить в такие места — мол, падаю там в обморок. «Лучше сопроводите меня во время моей вечерней прогулки…»

Брызгая от ярости слюной, старик принялся изображать себя и убитую Роню. Мучаясь от отвращения, Тойер был вынужден признать, что ему это неплохо удавалось.

— «Ведь у вас есть совесть, господин Денцлингер, разве вы не хотите после стольких лет обрести мир?» — «Дитя мое, смотри, как ложится на дома туман. Может, этот год принесет мне тьму…» — «Это может быть свет, господин Денцлингер, свет…» — «Пойдешь со мной в последний раз к замку? Я часто там бывал с моей дочерью…»