Фаранг - Евгений Шепельский

Живоглот валялся у самого выхода, у каких-то сундуков, и вонял, как рыбьи потроха, перегревшиеся на солнце. Там же лежали трупы двух солдат, очевидно, павших в схватке, описанной Рейфом. Лежали внахлест, голова того, что наверху, покачивалась на остатках шеи. Чья-то пасть отгрызла от шеи огромный кусок. Кровь уже почти не капала, вся вытекла через разрывы артерий.

Благовонных палочек бы сюда, ну, или хотя бы респиратор.

Четверо солдат сидели в головной части колымаги, двое рядом, двое — напротив, и переговаривались с возничими. На их коленях покоились готовые к стрельбе арбалеты. Даже я, неуч, знал, что арбалет невозможно постоянно держать заряженным — дуга постепенно придет в негодность. Значит, положение таково, что арбалеты должны быть заряжены все время. В любой момент из теней глейва могут выметнуться твари и приняться за дело. Весело, что и говорить.

Я надеялся, что никто не решится мстить мне за Торке, чья шепелявая невнятная речь явно не была исполнена кротости и человеколюбия.

Рикет поерзал и сел точнехонько напротив меня, подперев локтем солдата. Маленький паршивец воровато скользил по мне взглядом, когда я отворачивался. Я чувствовал этот взгляд — странный, где удивление смешивалось с недоумением и каким-то вопросом. За макушкой прощелыги маячил Болгат. Генерал разумно ехал рядом с основным рубежом обороны. Брат Архей был где-то позади.

Коротышка молчал. Я молчал тоже, иногда — усталой шутки ради — сдирая с Рикета взглядом кожу. Паршиво мне было, сердце стучало как молот и озноб делался все сильней. Местный аналог инфлюэнцы с выпадением в астрал и превращением в безмозглого зомби. Кажется, я готов на все… почти на все, чтобы добрые эскулапы вылечили меня в городе по имени Кустол.

Ярко освещенная стена глейва была рядом, похожая на молочную сыворотку, в которой плавают слепые белые змеи: она шевелилась, распадалась на толстые и тонкие пряди, вздувалась буграми, завитками, кочками, но не могла захлестнуть очерченный фонарями повозки круг. Только редкие стебельки да усики проникали в фургон, обвивались вокруг прутьев и быстро таяли.

Вот оно что, наконец уразумел я: свет — защита, он отталкивает колдовской морок, не дает ему окончательно поглотить маленький караван.

Колдовство. Я содрогнулся. Дрянь, мерзость! Это ощущения Джорека. Колдовство и магия были ему ненавистны по какой-то причине… Что-то личное, что-то прошлое, давнее, но по-прежнему — болезненное связано у Джорека с магией. А с другой стороны, было еще что-то, что позволяло Джореку насмехаться над магией в открытую. Над простой, обычной (но отнюдь не уличной!) магией.

«Пришлось умертвить перед вселением, ибо он поглощает магию… — услышал я напоследок. Мэтр Флоренсий говорил буднично, словно речь шла о процедуре обычного наркоза.

Проклятие, ведь говорили они — обо мне! Это я поглощаю магию! Это меня умертвили! Это я кого-то предал!»

Вспомнилось. Хоть ближние мои воспоминания — как на ладони. А все что было до вселения — как быльем поросло. Что-то. Где-то. Когда-то.

Слишком много этих неизвестных. И давят они на меня, как тонна кирпичей. Ладно, будет возможность, время и силы — раскодирую, вспомню. В этом чертовом мире слишком много завязано на магию, чтобы оставить именно эти воспоминания Джорека без внимания. Опять же, мне необходимо узнать, что такое креал-вэй-марраггот, клятва которым связывает меня по рукам и ногам.

Если я хочу выжить — кое-что о магии мне придется вспомнить. И я вспомню. Вспомню, даже если придется сдохнуть. Но только не сейчас. Сейчас я и так чувствую себя, как…

Внезапно я обнаружил, что меня буквально колотит в ознобе. Черт, я же позабыл плащ! А ночи тут не такие уж и теплые… А больному лихорадкой никогда не помешает лишняя одежда, и плевать, что она покрыта кровью живоглота.

Рикет поерзал, опустил ноги на пол, не выдержал и сказал сочувственно:

— Морозит небось, Лис?

Не называй меня Лисом… дрисливая мелочь!

Я быстро пнул его в колено. Проныра уклонился, задел ближайшего солдата. Кто-то вскинул арбалет, нацелился на меня:

— Ну, стихнул уже!

— Что там? — прорычал Болгат. И сразу, все поняв без слов: — Джор-р-рек! В последний раз! Что, зубам во рту тесно? Это мы поправим!

— А меня бить нельзя! — громко добавил Рикет. — Я им нужен!

В ответ ему сунули под ребра кулак.

Езда была тряской, небыстрой, монотонной. Своим избитым телом я ощущал все бугры и выбоины. Иногда под днищем повозки раздавался хруст, словно по дороге были разбросаны осколки глиняной посуды. Порой в световой круг вплывали ветви деревьев, мирные, сонные, с глянцево-синими листьями.

По мере того, как мы продвигались вперед, стена тумана становилась все светлее и прозрачней, хотя фонари вроде бы светили с прежней силой. Я недоумевал, потом услышал, как возница, тот, что держал стрекало, громко вздохнул: «Взошла луна. Хвала небесам!»

Луна… Кое-что здесь устроено так — или почти так — как в моем мире. Черт, а ведь могли бы закинуть меня в какой-то благостный мирок, где, скажем, три луны, нет никакого глейва и монстров, а даже, напротив, — по радугам, весело роняя леденцовые катышки, носятся розовые пони, порхают бабочки… Черт, ладно, больше никаких пони — я ведь обещал.

Луна… почему она тревожит меня? Что-то связано с луной в моем теле, в душе.

«Иди в Рендум… В Рендум!» — внезапно прозвучало в голове. Усилием воли я подавил огненный вихрь, затушил, смял.

Молчи, молчи, приду — когда стряхну с себя клятву креал-вэй-марраггота.

Я потер ноющие виски, затем, с кривой усмешкой, высморкался на пол, по старинному способу зажав одну ноздрю пальцем. Не баре, дескать. Носовых платков не держим. Да и куда сморкаться — не в полу же рубашки?

— Да, вот это верно, — кивнул Рикет и пересел на край лавки, подальше от солдат, поближе к мертвому живоглоту. — Оскверняй это место, чем можешь. Узилище скорбных, которым нынче сторгуют пустые ящики… Я бы предал его огню!

— Заткнись там, — отозвался кто-то из солдат.

— Ликаэнэ файн… Я молчу! Я постиг все возможные глубины неудач и теперь громко об этом молчу!.. Вот мне интересно, любезный Лис, ты все еще зол на меня?

Дурацкий вопрос не нуждался в ответе.

— А окажись мы в чистом поле, убил бы?

Во поле березка стояла… Кудрявая, однако. Тиха Громов не умеет убивать, Рикет. Во всяком случае — не умел. Но что сказать этому прощелыге? Да забей, мол, Рикет, это с виду я крутой и страшный, а так-то я гуманист, живу по законам чести. Поверит, как же. В этом мире, если хочешь выжить, нужно быть жестоким. Как, впрочем, и в моем. По сути — никакой разницы. Нет, разница есть, и она состоит в том, что мы приглушили, закамуфлировали жестокость, в этом же мире явная жестокость — обыденность.